Все, кто использовал фуккацу в корыстных целях – неважно, двигала ими выгода или любовь – утрачивают лицо. Следом они утрачивают имя, как если бы уже умерли. Нового, посмертного имени им не дают. Если у них спрашивают прежнее имя, то говорят: «Как тебя звали при жизни?» Парии, изгои, живой позор во плоти, каонай безропотно терпят любые поношения.
Их можно убить.
Их можно убить без фуккацу. Просто убить и уйти прочь, оставшись собой. Их можно убить, но никто не хочет марать о безликих руки. Пусть живут. Такая жизнь горше смерти, князь ты, торговец или девочка-калека.
Я, недостойный монах, иногда думаю, что девочке легче, чем остальным. Она хотя бы может теперь ходить на своих ногах. Иногда я думаю так, но чаще сомневаюсь. На месте безликого я бы скорее кинулся вниз головой со скалы, кем бы я ни был.
Свои размышления о судьбе каонай я излил в стихах, не заслуживающих ни внимания, ни похвалы:
Отражение Лебедя в мутной воде. Тает белый цвет.2
«Небо размещается в аду»
– Выбор?!
– У вас плохо со слухом?
– Н-нет, хорошо.
– Вы должны выбрать себе слугу.
– Из них?!
– Из этих двенадцати. Приступайте.
Маска едва не выскользнула у меня из рук.
– Слугу? Безликого?!
– Не испытывайте моё терпение! Вы что, спали на занятиях с Фудо-сан? Скажете, он не сообщил вам?
Я лихорадочно рылся в собственной памяти. В панике натыкался на что угодно, кроме того, о чём спрашивал Сэки-сан. Ну да, в деле с отцовским фуккацу старший дознаватель явился к нам во двор в сопровождении безликого…
– Это моя вина, Сэки-сан. Я не рассказывал об этом младшему дознавателю. Приношу свои глубочайшие извинения. Простите и вы, Рэйден-сан.
Фудо церемонно поклонился нам обоим.
– Ладно, – брюзгливо процедил Сэки Осаму. – В уложении о нашей службе записано: «Каждый служащий в ранге дознавателя, от низшего до высшего, обязан иметь слугу-каонай.» Выбирайте!
«Почему каонай?! Зачем?!» – едва не возопил я. Как сумел сдержаться, не знаю. Вопросы щекотали мне горло. Ничего я не желал так страстно, как ответов. Да, конечно: «На дне терпения находится небо». Но чаша оказалась слишком глубока.
– Нижайше прошу простить скудоумного…
– Что ещё?
– Как мне выбрать слугу? Они же все одинаковые!
– Вы и впрямь скудоумны! Что делает дознаватель? Отвечайте!
– Проводит дознание! Доискивается до истины!
– Проводите. Доискивайтесь.
– Я могу задавать им вопросы?
– Да. Они обязаны вам отвечать.
– Любые вопросы?
– Любые. Кроме одного: как они потеряли лицо. Об этом я запрещаю спрашивать. Это не должно влиять на ваш выбор. Приступайте!
Брови Сэки Осаму сошлись на переносице. Между ними проступила угловатая складка, похожая на молнию. Вот-вот полыхнёт! Уж не вселился ли в него мой бог-покровитель?! Вселился – и гневается на Торюмона Рэйдена! Безмозглого перед безликими!
– Да, Сэки-сан! Приступаю!
Сказать легче, чем сделать. На негнущихся ногах я побрёл к строю безликих, прижимая к груди сияющую на солнце маску карпа. Так, наверное, раньше шли на казнь. Так сейчас идут в ссылку на Кюшишиму – Остров Девяти Смертей, откуда нет возврата.
В трёх шагах от шеренги безликих я заставил себя поднять взгляд. Уставился на ближайшего каонай в упор. Ничего особенного. Ну ведь правда, ничего особенного! Ростом на полголовы выше меня. В плечах шире. Мешковатый балахон скрадывал очертания фигуры. Под капюшоном – никакая не мгла. Обычная серая тряпка с прорезями для глаз.
Я сглотнул. Собрался с силами.
– Как тебя звали при жизни?
– Йошиюки, господин.
Голос глухой, мёртвый. Назвал только имя. Значит, простолюдин. Самурай… Самурай при жизни имел бы фамилию.
– Кем ты был?
– Гончаром, господин.
О чём его ещё спросить?
Слуга господина Сэки вёл протокол дознания у нас во дворе. «Протокол имеет право вести личный слуга дознавателя, либо специально назначенный помощник…»
– Грамоту знаешь?
– Нет, господин.
И какая от тебя польза, гончар?
Я шагнул к следующему:
– Как тебя звали при жизни?
– Румико, господин.
Имя – женское. Голос выше, чем у гончара. Женщина-каонай?! Почему бы и нет? Вон как балахон на груди натянулся. Хорошую убийцу себе подобрала Румико, статную. Я потупился. Только безликой служанки мне не хватало! Грязными сплетнями с ног до головы измажут! Надо было идти дальше, но ноги и язык вступили в преступный сговор против младшего дознавателя Рэйдена, отказав в повиновении.
Вопрос сам сорвался с моих губ:
– Кем ты была?
– Проституткой, господин.
– Как ты ею стала?
– Воровала, господин. Меня поймали. В наказание продали в «весёлый квартал» на шесть лет.
– Ясно.
Воровка, проститутка… Спрашивать, знает ли она грамоту, я не стал.
Третий был ростом с меня. В плечах шире, но самую малость. Мужчина, никаких сомнений.
– Как тебя звали при жизни?
– Дон Мигель де ла Роса.
Мигеру Дэрароцу? Мигеру-доно?! Так равный мог бы назвать равного[36]. Наглец, ты на что намекаешь? Чего требуешь? Какая ты мне ровня?!
– Обращаясь ко мне, добавляй «господин».
Мой голос зазвенел. Взгляд уперся в серую тряпку, в узкие прорези для глаз. Впервые я смотрел на каонай в упор.
– Повторяю свой вопрос: как тебя звали при жизни?
– Дон Мигель де ла Роса. Господин.
Требуемое слово «господин» каонай произнёс после короткой паузы. Кого он назвал господином: меня или себя? Впрочем, формально придраться было не к чему. Изощрённая дерзость! Будь слова плетями или палками, эту схватку каонай у меня бы выиграл.
У него странный акцент…
– Откуда ты?
– Из Кантабрии. Господин.
Ещё одна такая издевательская пауза, и я изобью его плетью!
– Кантабрия? Это где?
– В Испании, господин. Это за морем.
Паузы исчезли. Каонай перестал испытывать моё терпение. О небеса! Как же ты, южный варвар[37], попал в Акаяму? Как потерял лицо? Мне запрещено спрашивать тебя об этом. Хорошо, двинемся в обход.
– Кем ты был при жизни?
– Capitán de barco, господин.
– Каппа-тян[38]? Поясни!
Ха! Неужели мне попался маленький водяной? Тебя кто-то убил, наглый Мигеру? Треснул по макушке, разлив воду твоей жизни?!
– Я был главным на корабле, господин. Сорокапушечный фрегат «Меч Сантьяго».
Гром и молния! Сорок пушек? Если так, ты не маленький, а большой каппа.
– Давно ты здесь?
– Пять лет, господин.
– Грамоте обучен? Писать умеешь?
– Да, господин…
Каппа-тян замялся. Как я это определил, сам не знаю. Безликий не двигался, не жестикулировал, а лица его я не видел. Да и не было у него лица.
– Говори.
– Я медленно пишу так, как пишут у вас. Но я учусь.
Клещами из тебя каждое слово тянуть, что ли?! С другой стороны, это неплохо. Болтливый слуга-каонай – хуже не придумаешь!
Я что, его уже выбрал?
– На своём языке ты пишешь быстрее?
– Да, господин.
– Какими варварскими языками ты владеешь?
– Испанский, французский. Латынь. Английские ругательства.
Я нашёл глазами привратника:
– У вас есть письменные принадлежности?
– Не нужно, – вмешался Мигеру. – У меня всё с собой.
Я взялся за плеть.
– Да, господин. Прошу прощения, господин.
– Доставай, что там у тебя.
Из холщовой котомки Мигеру извлёк кипарисовую дощечку, тушечницу странного вида, несколько листков грубой бумаги. Это ещё что? Гусиное перо? Где твоя кисть, каппа-тян? Чем ты собрался писать? Не пером же?!
– Ты готов?
– Да, господин.
– Садись. Записывай.
Уселся
