И сейчас его устроит любая из комнат. Ему хотелось согреться, раздеться и быть пьяным в эту самую секунду. Он побежал вверх по ступенькам, открыл дверь и захлопнул ее за собой. Но ее не запер. Никогда ее не закрывал. В доме всегда кто-то находился, всегда приходил или уходил. И люди закрывали двери, чтобы укрыться от варваров. Он сам был варваром. Зачем ему скрываться от самого себя?
Как только он вошел в дом, то снял пальто и бросил его на пол. Кто-нибудь позаботится о нем. Кто-то всегда это делал. До его слуха донеслось, что из глубины дома звучит музыка. «Блейз», - подумал Кинг. Она почти каждую ночь оставалась здесь, даже когда он не трахал ее. Ей, кажется, нравилась фортепианная музыка, или у нее получалось хорошо притворяться.
Он поднялся по ступенькам, но остановился на предпоследней. Музыка... не похоже, что она исходила из стереосистемы или радио. Нет, она звучала ближе и живее. Живая.
- Черт. - Кингсли быстро спустился вниз. В его доме было одно правило, одно единственное. Никто не смеет прикасаться к роялю в музыкальной комнате. Никто. На него можно было только смотреть, но не трогать, никогда не играть, даже замечать его присутствие. Кто бы ни осмелился прикоснуться к нему, будет выкинут на улицу и ему навсегда запретят пересекать порог этого дома. Человек, проигнорировавший единственное правило Кинсли, будет проклинать тот день, когда научился играть на чертовом фортепиано.
Кингсли распахнул дверь в музыкальную комнату.
Он остановился.
Он уставился.
Он не дышал.
Не может быть...
Может.
В комнате было темно, но Кинг видел, кто играл на рояле. И даже если бы не мог видеть, то все равно бы понял, что это он. Только один человек, когда-либо знакомый ему, мог играть так искусно без нот, даже не смотря на клавиши. Серебро уличного света проникало в комнату и отбрасывало круг на волосы пианиста.
На светлые волосы.
Сорен.
Застыв на месте, Кингсли не мог ничего сделать, кроме как стоять и слушать, и смотреть, и ждать, и гадать. Почему? Как?
Музыка, Бетховен, предположил Кингсли, согревала комнату, и, казалось, звук стелился над полом, словно дым, и поднимался вверх по стенам и потолку. Кингсли вдыхал ее будто ладан.
Фрагмент закончился. Финальная нота поднялась, как тлеющий уголек, а затем упала на пол и превратилась в пепел.
Потрясение лишило Кингсли храбрости, но теперь оно вернулось к нему. Он не мог добраться к мужчине еще быстрее. Он поспешил вперед, и пианист закрыл крышку и встал. Больше десяти лет прошло с тех пор, как Кинг видел его, видел собственными глазами. Кингсли почти перестал надеяться увидеть его снова. Они причинили друг другу столько боли, и кое-кто заплатил высочайшую цену за их секреты. Но все это было в прошлом. Сейчас все между ними будет намного лучше. Никой скрытности. Никакой лжи. Кинг отдаст ему свое сердце, тело и душу, и на этот раз ни о чем не попросит взамен.
Но как только пианист встал, Кингсли заметил в нем изменения. Он выглядел так же, только немного старше. Сколько времени прошло с тех пор, как они стояли друг перед другом, лицом к лицу? Должно быть, ему, двадцать девять, верно? Боже, теперь они взрослые мужчины. Когда это произошло? Если это возможно, он был еще красивее, чем помнил Кингсли, и выше тоже. Как могло случиться, что он стал выше? Его одежда, так или иначе, была намного строже. Он был во всем черном.
Все черное, кроме одного белого пятна.
Белого квадратика.
Белого квадратика на шее.
Пианист улыбнулся ему улыбкой, в которой было веселье и лишь намек на извинение. И ни капли стыда.
Черт.
Кингсли скептически смотрел на него. Он сделал небольшой шаг назад.
Нет... не так. Что угодно, кроме этого. Все остатки надежды, находившиеся секундой ранее в сердце Кинсгли, разбились и умерли, словно последняя блуждающая нота симфонии.
Старая любовь, старое желание курсировали по его венам и сердцу, и ничто не могло их остановить.
Он посмотрел в глаза светловолосого пианиста, глаза священника, и выдохнул, задержанный воздух.
- Mon Dieu...
Бог мой.
Глава 4
Целую вечность они молча смотрели друг на друга.
Наконец, Кингсли поднял руку.
- Подожди здесь, - сказал он и развернулся. А затем вновь повернулся. - S’il vous plait.
Сорен молчал, но даже если и хотел что-то сказать, Кингсли ушел до того, как тот успел открыть рот.
Кингсли вышел из музыкальной комнаты и захлопнул за собой дверь.
Как только он оказался один в коридоре, Кингсли прижал ладонь к животу. Волна головокружения прошла сквозь него. Он переборол ее, поднялся наверх в спальню и переоделся из промокшей от дождя одежды в сухую. Схватив мыло и полотенце, вытер лицо, смыл вкус Джастина с языка, убрал дождь с волос и пригладил их пальцами. Меньше чем через пять минут он снова был похож на себя - темные волосы длиной до плеч, темные глаза, оливковая кожа, унаследованная от отца. Он выглядел так же, как и десять лет назад? Был еще более привлекательным? Менее? Сорену уже все равно, как он выглядит?
- Сорен... - прошептал он его имя словно молитву. Сколько времени прошло с тех пор, как Кинг произносил это имя вслух? Что он здесь делал? В прошлом году Кингсли умирал в госпитале во Франции, умирал от инфекции из-за пулевого ранения. В те дни, после операции, он ничего не помнил, кроме нескольких минут визита Сорена. Он был слишком слаб, почти без сознания. Только слышал, как голос Сорена обращался к доктору, требуя, чтобы те позаботились о нем, вылечили его, спасли. Тогда Кингсли думал, что все это было сном, но, когда очнулся, обнаружил подарок - доступ к счету в швейцарском банке с более чем тридцатью миллионами долларов на нем, и понял, что все это было реально.
Должно быть, это он и был. Это был последний раз, когда они виделись. Кингсли знал, что деньги, лежащие
