Это ведь не просто твой муж. Это струна, которую надо оборвать, и через пару лет в Сантауне вместо ягеля будет расти трава. Человеческая жизнь — ерундовая оплата за спасенную планету, правда?
Давыдов с сыном зашли в парадное.
— Люблю тебя, — услышала она в трубке.
Теперь голос его звучал гулко. Стало слышно, как открываются двери лифта.
— И я тебя, — отозвалась Кира.
— Хороших тебе снов.
— И тебе, — ответила она и нажала отбой.
Если закрыть глаза, то можно легко представить себе, как скользит по шахте лифтовая кабина. А если считать про себя, то можно с точностью до секунды спрогнозировать действия тех, кто в ней едет.
Кира представила себе, как Давыдов с сыном выходят из кабины на площадке восьмого этажа. При их появлении срабатывает датчик и загораются лампы. Давыдов торопится — датчик держит лампы включенными минуту, и если замешкаться, то остаешься в темноте, и приходится прыгать на месте и размахивать руками, чтобы датчик снова тебя «увидел». Вот Денис выуживает ключи из кармана куртки. Щелкают замки, дверь открывается, и они входят в квартиру.
Давыдов включает свет в коридоре. Они раздеваются. Сейчас Давыдов пойдет в гостиную, а потом в кабинет. Он всегда включает свет в кабинете, чтобы потом не шарить там наугад. Это Кира легко вычитала в памяти Карины.
Куда бы ни пошел Давыдов: в гостиную или в кабинет…
Вот, черт!
В кабинете зажглась лампа, но стало видно, что окно закрывает тяжелая штора. Кира перевела прицел на большое окно в гостиной и окно осветилось.
Она опустила предохранительную планку, замедлила дыхание, палец лег на спусковой крючок. В прицельной сетке возник человек, но это был не Давыдов. Вернее, не старший Давыдов.
Мишка — а это был он — поднял взгляд и посмотрел прямо в глаза Кире. Она могла дать голову на отсечение, что он ее видит. Видит в темноте, через сотню с лишним метров и сумрак, их разделяющий. Он, ухмыляясь, поднял руки и задернул шторы одним плавным движением, как фокусник, закрывающий ширму, чтобы никто не рассмотрел то, что надо скрыть от чужих глаз.
Кира прильнула к прицелу, стараясь хоть что-то разглядеть в контровом свете, но не увидела ничего, даже мелькания теней. Оскалилась, как рассерженная кошка, и разве что не зашипела.
Давыдов упал на диван и выудил из щели между подушками пульт телевизора.
— Мишка! — крикнул он. — Спасешь отца?
— Спасу!
— Сделай мне чай с бальзамом!
— Папа, а печень?
— Я не с коньяком прошу, сын! С бальзамом, в лечебных целях!
— Хорошо, сделаю! Сколько бальзама? Ложечку?
— Ложечка меня не спасет! Лей на два пальца в большую чашку!
Мишка выглянул из дверей кухни:
— Па! Ты синячишь!
— Это я вчера синячил, — возразил Давыдов. — Сегодня я лечусь.
— Ты подаешь мне плохой пример!
— Ой! Ой! Ой! — скривился Давыдов. — Миш, мне еще работать, я для бодрости!
Стало слышно, как шипит электрочайник, а Мишка снова возник в кухонных дверях.
— Ты собираешься работать? — удивленно спросил он.
Давыдов молча открыл лежащий перед ним ноутбук.
— Отец! Ты — монстр! — сказал Мишка с восхищением.
— Я должен придумать для нашей истории хороший конец, — объяснил Давыдов. — Я должен написать книгу, в которой все герои будут жить долго и счастливо.
— Или умрут, но в один день, — продолжил фразу Мишка.
Давыдов посмотрел на сына и улыбнулся:
— Этого по возможности надо избегать. Нам не нужно, чтобы кто-то из нас умер, правда? История уже есть…
Он запнулся и тут же поправился:
— Почти есть. Я ее пишу. Надо написать быстро, а ты знаешь, я так не могу, не умею и не люблю.
— Это тебе твой попутчик наплел? Про книгу с хорошим концом?
Давыдов кивнул.
— Он.
— И ты поверил? Только честно?
— Не знаю. Скорее — да, чем нет. Или не совсем. Но в его словах есть логика. Мир такой, каким мы его представляем — это правда.
— А по поводу того, что ты в пиццерии рассказывал? Про демиургов?
Давыдов замешкался, но ответил довольно быстро:
— Скорее — нет, чем да. Слышишь? Чайник!
— Так на два пальца налить? — переспросил сын.
— Нет, нет… — испуганно сморщился Давыдов. — Ни в коем случае! На три!
Он покрутил в руках пульт ТВ и нажал на кнопку включения.
Экран ожил.
Давыдов опустил глаза на экран ноутбука, стараясь не прислушиваться к трескотне новостей, но потом все-таки поднял голову и замер с приоткрытым ртом.
На экране женщина в желтом платье протягивала ребенка навстречу камере, смотревшей на них сверху, а за ее спиной неслась к берегу огромная волна с задорными завитушками по гребню.
Потом на экране возник Париж.
Дымящаяся каменная гряда в океане.
Вулкан, плюющийся огнем и пеплом.
Какие-то зеленые горы, похожие на пирамиды.
Подводные съемки — смутные силуэты в илистой мути.
Снова горы, с которых что-то невидимое срезало вершины.
Здание штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке, какие-то лица, военная форма, белые халаты, диаграммы, модели земного шара…
Мелькавшие кадры напоминали нарезку из фильмов Эммериха.
Давыдов очнулся, когда Мишка поставил на столик перед ним чашку с ароматным чаем.
— Что, черт возьми, происходило в последние несколько дней, пока я не следил за новостями? Что это такое?
Сын пожал плечами:
— Никто не знает, папа. Но если тебе сказали, что твои книги спасут мир…
Он потер нос тыльной стороной ладони и смешно сморщился, как делал в далеком детстве.
— Я бы на твоем месте все-таки попробовал!
Мир Зеро. Париж. Ноябрь
