Похоже, зря я всё это затеял. Она теперь не плачет, но уж лучше бы плакала. Глаза сухи, глаза безумны.
– Легче?
– Нет. Да. Теперь вы.
– А?
– Игра так игра. Ваша очередь. Ведь мы больше не встретимся, верно? Разве я не вижу ту же самую боль? Давайте ее сюда. Только не пытайтесь меня уверить, что пьете, желая перебрать все мыслимые вкусы и ароматы хорошего вина. Беритесь за мои пальцы, вы! Немедленно.
Она приказывала, а я не смел ослушаться. Пусть будет так. Игра… хм.
Я закрываю глаза.
– Я люблю тебя! Всё, что происходит со мной без тебя, – стылый ноябрь. Я забыл, каков день, у меня с утра до вечера сумерки. Я перестал видеть краски, остались оттенки тени. Знаешь, я ни с кем не был после тебя. Просто не могу, невозможно. Я так и не научился жить без тебя, и мне нельзя жить с тобой… Не то, что бы я бился головой об стену, нет. Не то, что бы у меня каждый день в сердце стояло сокрушительное горе. У меня, скорее, отсутствие счастья. Я больше не могу ничему радоваться. Чтобы почувствовать вкус вина, мне надо выпить целую амфору. Чтобы почувствовать вкус еды, мне надо съесть десять обедов. Я смотрю на море и не вижу ничего, кроме воды. Я смотрю на небо и не вижу ничего, кроме туч. Даже моя работа, даже когда удается сделать что-нибудь значительное… радости хватает на один час, а потом всё то же самое… сумерки, ноябрь, холод. Я разучился смеяться. Утром я не хочу просыпаться, потому что, проснувшись, чувствую одно желание: «Поскорее бы закончился день». Поскорее бы закончилась жизнь… Об одном молю я Бога: о смерти честной и непостыдной. Ольга, свет мой, я знаю, ты хочешь вернуться ко мне, и я больше всего на свете хотел бы этого. Но нам нельзя быть вместе. Тогда… после технэмы Мэб… я чуть не убил тебя. И я сам прогнал тебя. Во мне – твоя гибель. Я не знаю, каким я вернусь от следующей технэмы, что я в себе принесу. Какая смерть, какое увечье души явится вместе со мной. Мне ни с кем нельзя быть вместе. Пока ты молода, найди себе другого человека, полюби его, стань его женой. И у меня будет хоть одна радость – что ты счастлива. Храни тебя Бог, мое чудо чудесное.
Мы сидели, не расплетая пальцев.
Игра…
Впервые за много месяцев у меня внутри распускался бутон покоя.
Мы долго сидели, не расплетая пальцев.
Потом я, как на грех, сообразил: Кароль Валашский! Кароль, принц Валашский…
– Ваше Высочество!
Я попытался встать, но она не дала. Вцепилась в пальцы мертвой хваткой. У нас что, и впрямь великих княжон обучают панкратиону?
– А вас, как я теперь понимаю, никто не известил. И очень славно. Хоть что-то настоящее… Мать требует, чтобы мы попробовали на своей шкуре все прелести службы в самой простой должности. Там, где ты никому не начальник, а все начальники – над тобой. Пусть ненадолго, но все правила игры должны соблюдаться.
– Разумный принцип. Простите меня… за всё.
Она усмехнулась.
– Вам не за что извиняться. Скорее, мне впору просить прощения.
Она все еще не отпускала мои пальцы. По правде говоря, я и не торопился высвобождать их.
Мы сидели, не расплетая пальцев, и внимательно изучали лица друг друга.
Мы долго молча сидели, не расплетая пальцев.
Мы… долго.
– Давайте сюда ваше дурацкое вино. Я все-таки выпью с вами.
* * *На следующее утро:
– Наверное, это прозвучит бесстыдно… Я хочу, чтобы наше знакомство продолжилось.
– Меня не допустят к тебе, а тебя ко мне. Я не вхож во дворец, Маша.
– Тайно.
– Это может убить твое доброе имя.
– Но ты захочешь меня увидеть?
– Да.
– Тем хуже для моего доброго имени… Я не желаю потерять и тебя. Я сознаю, что мы совершаем грех. Нас ждет покаяние… но только… потом. Потом.
* * *– Они спустили на воду быстроходную ладью. Их не догнать. А было бы интересно побеседовать…
Ничего ей не отвечаю. Ксения у нас бывшая технистка. Знаток бесценный и… постоянно соблазняющийся тем, чему обязан противостоять. Первая любовь без глубоких рубцов не исчезает.
– Не наша работа – ловить их, – говорит за меня Лобан.
– Угу, – печально вздыхает наша матрона.
Мы забираемся на борт вражеского корабля. Ни одного весла. Они не использовали силу гребцов. И они не могли двигаться столь быстро под парусами. Просто не могли, ветер такой скорости не дает! Какая-то безобразная труба извергала клубы черного угольного дыма, две водяных мельницы, привешенные к бокам железного корабля, бешено вертели лопастями… Кажется, именно мельницы придавали ему способность передвигаться с неестественной быстротой.
Повсюду – пятна копоти, оставленные огнем Каллиника. Деревянные масты сгорели до тла вместе с шелковыми парусами. Но тело корабля цело, и металлические надстройки тоже целы. Три дромона по очереди дали залп зажигательной смесью изо всех сифонов, а наос технистов почти невредим!
Господи, помоги нам! Кажется, нас ожидают трудные времена.
– Где это может быть?
– Только внутри, Коля. Глубоко внутри. Нам придется спуститься во чрево броненосца.
Ищем отверстие.
Впереди идет Ксения, она одна способна здесь разобраться. Потом я, замыкает Лобан с ручной огнетрубкой.
Внутри дерева больше. Железо – только одежки на деревянной плоти.
– Они еще не додумались всё делать из железа… чуть погодя додумаются, – произносит Ксения.
Я останавливаюсь, как громом пораженный.
– Разве это возможно?
– Да. И уже теоретически предсказано, – не оборачиваясь, отвечает она мне.
Кажется, в одном далеком месте чудовищный «эсминец» производили из чистого металла, безо всякого дерева…
Перед нами открывается палата, где стоит невыносимая вонь. Жарко, как в преисподней. Железо, железо, железо, котлы, заклепки, трубки, шестерни… Почему я это называю шестернями? Откуда у меня это слово? О! Оттуда же, откуда и «эсминцы» с «трамваями».
Меня охватывает тревога.
– Ведь это называется шестерней? А это – шатуном? А это… подща… нет… подшипником?
Ксения вздрагивает.
– Откуда ты знаешь?
Пожимаю плечами. Иисусе! Невозможно объяснить.
Либо Империя этому научится, либо худо ей придется…
Правда, мы тоже не лыком шиты, как оказалось.
Рукой показываю: «Стоять!» Оба останавливаются.
– Смотрите под ноги! Какие тут
