Тьфу! Какая же дрянь из меня лезет…
А если на заре ранить старший корень доброго ясеня, окропить древесным соком землю на перекрестке и убить здесь же старшего из мужчин в каком-либо семействе, весь род его будет терять первенцев во младенчестве… Правда, и тут нужны особые слова. О, маленькая смешная новость: их я, оказывается, тоже знаю.
Выходит, не только малой магии учили на том острове. И что я подцепил из высокой? Если исповедаться и причаститься, надеюсь, всё будет смыто…
Не накуролесил ли я ночью? Во сне. Вот уж было бы неприятно. Но, кажется, ничего страшного не произошло.
Почему тогда стратиоты смотрят на меня с опасением?
Отчего указательный палец на левой руке кровит?
По какой причине так ноет скула?
…этот рисунок, выполненный красной краской на подволоке… немного неполный… не хватает двух знаков из сорока четырех… отравить корабль в вечное странствие? Ох, нет. Не в вечное. В странствие до каменной постели, где он будет спокойно спать, укрытой одеялом из теплых вод…
Я?
Мать твою!
До причастия мне спать нельзя.
Тому, кто разбудил меня ударом кулака, – десять золотых солидов сверх жалования.
Собственно, Лобану. Разумеется.
Его самого, кстати, разбудила Ксения. После того, как он попытался нанести идоложертвенную татуировку ей на щеку. И лишние солиды Лобану теперь очень пригодятся – на выпрямление перекошенного носа.
* * *Мы идем по галечному пляжу. Поднимаем гладкие разноцветные камушки, показываем друг другу. Чистая яшма! Соревнуемся, кто найдет причудливее, пестрее. Жадно обнимаемся и опять идем, перебираем каменные слезы моря.
Игристое вино подступает к нашим ногам, ластится, дразнится, а потом стекает с земной тверди в хризолитовую бездну. Запах можжевельника смешивается с запахом моря.
Стоит апрель. На дальнем берегу лето наряжает огненную колесницу, запрягает коней, и первый робкий жар, выбиваемый из солнечной брусчатки их подковами, едва-едва долетает до Таврики.
Госпожа Крым примеряет изумрудное ожерелье и тунику с травяной вышивкой. Ее сандалии источают аромат юной хвои. На голове у нее – венок из крокусов, горицвета и дикой вишни, а в руке – тисовый побег.
Прекрасная юная смерть весело шагает к нам.
– Знаешь, – поворачивается Маша, – отец позволит нам стать мужем и женой.
Вот и кончено.
Машенька, свет мой, когда-то при тебе я говорил другой женщине: «Люблю». Теперь одной тебе могу сказать:
– Я так люблю тебя…
Она робко улыбается: может, минует нас чаша сия? Может, минует нас то, о чем Маша уже догадывается?
Нет, нет. Бывают на свете вещи, которые нам изменить не дано, как бы ни хотелось.
– …но венчаться нам нельзя.
– Твоя служба…
Я перебиваю ее. Ничего тут не исправишь, но кое-что можно объяснить:
– Хочешь знать, почему я по сию пору не бросил свою службу?
Маша удивленно приподнимает брови. Мол, ты ведь уже говорил. И я даже сумела из твоих слов скроить кое-что небезобразное для «Московского Хроноса». Ужели не помнишь?
Я ответил на ее незаданный вопрос:
– Помню. Что-нибудь другое могу забыть, а тот день – нет. Но тогда я не всё рассказал. Да, мне интересно то, чего уже нет в нашем теплом, уютном мире. И еще интереснее то, чего в нем никогда не было. Но все-таки именно он мне дороже всех прочих. Однажды я был в Царьграде. Ты и сама знаешь: Царьград ныне – тихий городишко. Старые стены, старые храмы, старые дворцы… старое всё. На всём лежит дух ветхости. Город – мусейон… Я зашел, конечно, в собор святой Софии. Тот самый, Юстиниановых времен. Иконы, мозаики, великая старина… И вдруг очутился в стогу света. Храм устроен так, что свет собирается в крупные стога, в сгустки солнечного сена. Стога эти, собранные из легчайшей, невесомейшей субстанции в мире, непоколебимо стоят полторы тысячи лет. Мне так хорошо, так легко сделалось там! Я словно нашел свой истинный дом. Я словно вспомнил, как родился внутри этого света. Наша Империя, наши города, наши библиотеки и вся наша слава – были и уйдут когда-нибудь. А свет останется. Он не юн и не древен, он вечен. И в нашем мире его много. Он здесь… плотен. Его легко ощутить. Надо сохранить места, где он ощутимее… Я, может быть, один из немногих, кто понимает, до какой степени хрупка Империя. Она столетиями живет на краю гибели. Но для вечного света более совершенного сосуда, чем она, нет. Во всяком случае, я такого не знаю. Я боец, стоящий на стене; во мне самом нет никакого высокого смысла; и в стене тоже особенного смысла нет, камень и камень; но свет, который за нашими спинами, содержит в себе смысл. Я хочу собственной плотью сделать стену несокрушимой… пока это возможно.
Она грустно улыбнулась:
– Несокрушимым что-либо может сделать только Бог.
И я наконец сказал ей то, что обязан был сказать давным-давно:
– Происходящее между тобой и мной отдаляет нас от Бога. Закон без любви – ярмо, любовь без закона – распутство. Я не могу быть твоим мужем. Я вообще ничьим мужем быть не могу. Слишком много зла вливается в меня на моей службе, и мне не следует ни с кем делить это зло. А значит, нам нельзя быть вместе.
Кажется, Маша была готова к моим словам. Горе умной женщине – свою печаль она предвидит задолго до того, как придет время печалиться.
Человеческое лицо устроено так, что за ним, быть может, рушатся города, реки выходят из берегов, горы сходят со своих мест, а на нем крушение целого мира отражается в одном лишь горестном движении бровей. Но как же трудно отыскать ответ на это движение!
– Ты моя живая мечта – несбыточная, сбывшаяся и вновь ставшая несбыточной.
Она обняла меня, прижалась виском к щеке. Я… нет в русском языке глагола, который обозначал бы пропускание волос между пальцами – как воды или времени. Как это назвать? Я нежил волосы Маши. Я вдыхал ее запах. Мне хотелось набрать в легкие так много ее запаха, чтобы хватило на всю жизнь.
– Я больше не увижу тебя?
Ложная надежда происходит из ветреного племени иуд, и среди них всех имеет славу самого скверного создания. Она любит вырезать на сердце узоры многообещающих снов. Притом режет всегда ласково, с утешительной улыбкой.
Я попытался сказать: «Да, мы больше никогда не увидимся», – но вот беда, слова встали комом в горле.
Чуть растопив его, я все же произнес:
– Разве только случайно.
Она прижалась ко мне сильнее. Сердцем к сердцу, душой к душе.
– Я буду молиться за тебя. Ты должен обещать мне одну малость.
– Какую?
Она беззвучно плакала. Будто ребенок, жестоко разбивший коленку и изо всех сил пытающийся никому не показывать своей боли.
– Если что-нибудь случится… с тобой… не хочу говорить… проси Царицу Небесную… там, вдалеке… чтобы тебе разрешили подать мне весточку.
– Буду просить. Тогда и ты… одну малость.
– Да?
– Найди себе… здесь… кого-нибудь… Найди того, кто
