на лоб, как бы продолжая легкую морщинку между бровей, которую уже успели прорезать думы, и это подчеркивало замкнутое выражение ее юного лица. Голос прелестной Модесты, которую Шарль Миньон еще до отъезда прозвал за ее ум «моя мудрая крошка», приобрел пленительную гибкость благодаря изучению трех языков, а тембр его, грудной и нежный, усиливал это очарование, лаская слух и трогая сердца. Пусть мать не видела, что чело ее дочери озаряет надежда на необычайную судьбу, зато по переливам этого прелестного голоса она могла следить, как зреет душа Модесты. Вслед за периодом запойного чтения у Модесты наступил период игры в жизнь; этой странной способностью одарены люди с пылким воображением; с ее помощью они становятся действующими лицами вымышленной жизни, похожей на мечту, она помогает человеку представлять себе все что угодно с той предельной ясностью, которая превращает мечту в действительность, дает возможность в мыслях насладиться всем, пробежать длинную череду лет, все пережить: брак, старость, увидеть, по примеру Карла V, даже собственные похороны — словом, разыграть перед самим собой комедию жизни, а при желании и комедию смерти. Что касается Модесты, то она разыгрывала комедию любви. Она мысленно проходила по всем ступеням общественной лестницы и видела себя любимой до обожания, любимой так, как ей того хотелось. Она превращалась в героиню мрачного романа и любила то палача, то какого-нибудь злодея, который кончал жизнь на эшафоте, то, по примеру сестры, влюблялась в молодого щеголя без гроша в кармане, который был не в ладах с правосудием. То она воображала себя куртизанкой и, как Нинон, играла мужскими сердцами среди беспрерывных празднеств, то вела жизнь авантюристки, то известной актрисы, разнообразя до бесконечности похождения Жиль Бласа[25] и триумфы таких знаменитостей, как Паста[26], Малибран [27] и Флорина[28]. Наконец, пресытившись приключениями и ужасами, Модеста обращалась к действительности. Она выходила замуж за простого нотариуса, ела черствый трудовой хлеб и ничем не отличалась от г-жи Латурнель. Она примирялась с жизненными тяготами и переносила различные невзгоды ради того, чтобы составить себе состояние. Затем Модеста снова увлеклась романами: ее полюбил за красоту сын пэра Франции, эксцентричный молодой человек, художник, он разгадал ее сердце и заметил на лице печать таланта, подобного таланту г-жи де Сталь. В конце концов возвращался ее отец, ставший миллионером. Наученная горьким опытом, она подвергала своих поклонников всевозможным испытаниям, сохраняя при том свою независимость. У нее был великолепный замок, слуги, экипажи, ее окружала самая утонченная роскошь, она до сорокалетнего возраста дурачила своих женихов и только тогда решалась сделать выбор. В течение целого года выпускалась эта «Тысяча и одна ночь» в единственном экземпляре, пока Модеста не пресытилась игрой воображения. Она слишком часто играла в жизнь, слишком часто, философствуя, спрашивала себя серьезно и горько: «Ну, хорошо, а что потом?» — и в конце концов погрузилась в то глубокое отчаяние, которое охватывает одаренных людей и от которого они спешат избавиться, целиком отдавшись творчеству. Если бы не ее здоровая натура, не ее молодость, Модеста ушла бы в монастырь. Это пресыщение заставило девушку, воспитанную в правилах веры, искать прибежища в любви к добру, в беспредельности небес. Благотворительность казалась ей жизненным призванием. Но, не находя более пищи для фантазии, притаившейся в ее сердце, как ядовитое насекомое в чашечке цветка, она погрузилась в мрачное уныние. И вот она мирно шьет распашонки для детей бедняков или слушает с рассеянным видом воркотню г-на Латурнеля, упрекающего г-на Дюме за то, что тот побил его тринадцатую карту или выманил у него последний козырь. Вера толкнула Модесту на странный путь. Девушка вообразила, что если она станет безупречной, как это понимает католическая церковь, то дойдет до такого состояния святости, что бог услышит ее молитвы и исполнит желания. «Вера, по слову Иисуса Христа, может двигать горами, спаситель вместе с своим учеником ходил по водам Тивериадского озера. Я же прошу у бога только мужа, — думала она, — а ведь это куда легче исполнить, чем провести меня по морю». За весь пост она ни разу не притронулась к скоромной пище и не совершила ни малейшего прегрешения; затем она убедила себя, что в такой-то день по выходе из церкви она непременно встретит красивого и достойного юношу; безумно влюбившись, он последует за ней и будет благосклонно принят г-жой Миньон. Но в день, который она назначила господу богу, чтобы тот послал ей этого ангела, за ней упорно следовал какой-то нищий весьма отталкивающего вида, и в довершение всего дождь лил как из ведра и ни один молодой человек не показывался на улице. Она отправилась в порт, чтобы посмотреть, как высаживаются на берег приезжие англичане, но они все привезли с собой своих англичанок, почти таких же красивых, как и сама Модеста, к великому несчастью которой в Гавр не заглядывал ни один Чайльд-Гарольд. Слезы невольно навертывались у нее на глаза, когда она, подобно римскому полководцу Марию[29], сидела у развалин если не Карфагена, то своих воздушных замков. Наконец, когда она в третий раз обратилась к богу, ей показалось, что герой ее грез должен быть в церкви, и она вместе с г-жой Латурнель заглянула за каждую колонну, полагая, что он прячется там из скромности. С этой минуты она разуверилась в могуществе господа бога. Она часто вела беседы со своим воображаемым возлюбленным, придумывала вопросы и ответы и наделяла его изрядным запасом остроумия. Таким образом, причиной благонравия Модесты, которым так восхищались оберегавшие ее близкие, являлось чрезмерное честолюбие, питавшееся этими вымыслами. Приведи теперь к ней дюжину Францисков Альторов и сыновей Вилькена, она ни за что ни снизошла бы до таких мужланов. Она желала для себя не больше не меньше, чем гения; талант она считала пустяком, не достойным внимания, точно так же, как незаметный адвокат кажется ничтожеством в глазах девушки, которая имеет виды на посла. Даже богатством хотелось ей обладать лишь для того, чтобы бросить его к ногам своего кумира. Как ни сверкал золотом тот фон, на котором вырисовывались образы ее мечты, куда богаче были сокровища ее по-женски чуткого сердца, так как оно стремилось только к одному — сделать богатым и счастливым человека, подобного Tacco, Мильтону, Жан-Жаку Руссо, Мюрату или Христофору Колумбу. Обыденные беды не трогали Модесту, она мечтала заливать костры, на которых сгорали мученики, часто пребывавшие в безвестности при жизни. Модеста жаждала неведомых терзаний, возвышенных страданий мысли. То она приносила бальзам утешения Жан-Жаку и придумывала всевозможные средства, сочиняла мелодии, изобретала тысячи способов, чтобы смягчить его жестокую мизантропию. То она видела себя женой лорда Байрона и почти угадывала его сомнения и его презрение к действительности, то обращала его в католичество, то сама становилась своенравной, как стихи «Манфреда»[30]. Модеста возлагала вину на всех женщин XVII века за меланхолию Мольера.
«Почему, — думала она, — к гениальному человеку не поспешит женщина любящая, богатая, красивая, почему не станет его рабой, как таинственный паж в поэме «Лара»[31]?» Как видите, она прекрасно поняла «pianto», пропетый английским поэтом устами Гюльнары[32]. Она восхищалась поступком молодой англичанки, которая сама предложила себя в жены Кребильону-младшему[33]. История Стерна и Элизы Дрэпер[34] составляла счастье и смысл ее жизни в течение нескольких месяцев. Воображая себя героиней подобного романа, она не раз разыгрывала прекрасную и возвышенную роль Элизы. Чувства, так восхитительно выраженные в этих письмах, вызывали на ее глазах слезы, которых, как говорят, недоставало у остроумнейшего из английских писателей.
Некоторое время Модеста жила тем, что стремилась понять не только дух произведений, но и характер своих любимых писателей. Гольдсмидт[35], автор «Обермана»[36], Шарль Нодье[37], Матюрен[38], самые несчастные и самые обездоленные, были ее кумирами. Она угадывала их боль, постигала их жизнь, где лишения забывались за созерцанием прекрасного, она расточала перед ними все сокровища своего сердца. Она рисовала себе, что создает жизненное благополучие великих художников, мучеников своего таланта. Это благородное сострадание, это полное приобщение к мукам творчества, этот культ гения — одна из редчайших причуд женской души. Это как бы тайна между ней и богом, ибо здесь отсутствует всякий внешний блеск, нет ничего, что бы могло тешить тщеславие, которое является во Франции могущественным побудителем большинства поступков. И вот третий период духовной жизни Модесты породил у нее сильнейшее желание проникнуть в тайну высокого, выходящего из ряда вон существования, познать движущие силы мысли, скрытые несчастья гения, понять, кто он такой, чего он хочет. Таким образом, взлеты фантазии Модесты, блуждания ее души в пустоте, настойчивое желание приподнять завесу будущего, нетерпеливое стремление отдать весь свой запас любви избраннику, благородство ее представлений о жизни, твердое намерение лучше страдать в горних сферах,
