отвратительным тротуарам Гавра, как по дороге цветов. Я взглянула на море и почувствовала, что до сих пор не понимала глухих речей этого старого друга, полного любви ко мне. Я увидела, что розы моего сада уже давно обожают меня и потихоньку шепчут мне «люби»; они встретили меня улыбкой. Я услышала, как цветы прошептали ваше имя — Мельхиор, я прочла его начертанным на облаках. Да, я чувствую, что живу благодаря тебе, поэт, более прекрасный, чем этот холодный, натянутый лорд Байрон, лицо которого неприветливо, как и английский климат. Навеки связанная с тобой одним взглядом твоих прекрасных глаз, я почувствовала, как, проникнув сквозь черную вуаль, он обжег меня с головы до ног, и кровь волной прилила к моему сердцу. Да, мы начинаем жить не в миг нашего рождения. Удар, поразивший тебя, в ту же минуту настиг бы и меня, и я живу лишь мыслью о тебе. Я поняла назначение божественной гармонии музыки: ее открыли ангелы, чтобы выражать любовь. Быть в одно и то же время гениальным и прекрасным — это уже слишком, мой Мельхиор! При рождении человек должен был бы выбирать то или другое. Но когда я вспоминаю о сокровищах любви и нежности, которые принесли мне ваши письма, особенно за последний месяц, мне кажется, я грежу. Нет, вы скрываете от меня какую-то тайну. Какая женщина может уступить вас и не умереть? Да, ревность проникла в мое сердце вместе с любовью, в которую я не верила. Думала ли я, что существует такой пожар? Но что за новая и непонятная причуда! Мне хочется теперь, чтобы ты был безобразен! Какое-то безумие охватило меня по возвращении домой. Все желтые георгины напоминали мне ваш прелестный жилет, белые розы были моими друзьями, и я приветствовала их взглядом, который всецело принадлежал вам, как и я сама. Все, вплоть до цвета перчаток, плотно облегавших тонкие пальцы аристократа, и до звука его шагов по каменным плитам, все это встает в моей памяти с такой ясностью, что, кажется, и через шестьдесят лет я представлю себе мельчайшие подробности этого празднества: непередаваемый тон воздуха, отблеск солнца на колонне; услышу молитву, которую вы прервали, запах ладана, исходящий от алтаря, и мне вновь почудится, будто священник, давая последнее благословение, простирает руки над нашими головами, благословляя нас в ту минуту, когда ты проходил мимо меня. Этот славный аббат Марселен уже обвенчал нас. Неземное наслаждение, доставляемое мне этим миром новых, неизведанных ощущений, можно сравнить только с радостью, которую я испытываю, беседуя сейчас с вами, изливая все свое счастье тому, кто является его источником, щедрым, как солнце. Не надо больше тайн, мой возлюбленный! О, придите скорее. Я с радостью снимаю маску. Вы, без сомнения, слышали о банкирском доме Миньона в Гавре? Так вот, вследствие невозвратимой утраты в нашей семье я стала его единственной наследницей. Не пренебрегайте нами, потомками храброго овернского рыцаря. Герб Миньонов де Лабасти не обесславит герба Каналисов.
Быть может, милый друг, мое имя покажется вам насмешкой после всего, что я сделала и в чем признаюсь на этих страницах. Но меня зовут Модестой[74]. Следовательно, я не обманывала вас, подписываясь О. д'Ест-М. Я не вводила вас также в заблуждение, говоря о моем состоянии; оно достигает, я думаю, той суммы, которая привела вас к столь добродетельным решениям. Я говорю об этом без всякой задней мысли, так как вполне уверена, что деньги не имеют для вас никакого значения. Однако позвольте мне высказать вам всю радость, которая охватывает меня при мысли, что я могу дать нашему счастью внешнюю свободу, доставляемую богатством, сказать вам: «Едем!» — если нам придет фантазия повидать новые края и мчаться рядом в удобном экипаже, без малейшей заботы о деньгах. Как я рада, наконец, что могу предоставить вам право сказать королю: «Я владею тем богатством, которое вы желаете видеть у ваших пэров». Итак, Модеста Миньон будет вам хоть чем-нибудь полезной, а ее золото получит самое благородное применение. Что касается вашей покорной слуги, то вы уже видели ее однажды в утреннем наряде, у окна... Да, белокурая дочь белокурой праматери Евы и есть ваша незнакомка. Но как мало походит сегодняшняя Модеста на прежнюю Модесту: та была одета в саван, а нынешняя (я, кажется, уже писала вам об этом) получила от вас в дар живой источник жизни. Любовь, дозволенная и чистая, любовь, которую благословит отец, вернувшийся из путешествия (и вернувшийся богатым), подняла меня из могилы, где я покоилась, и я восстала из нее сильной и в то же время невинной, как дитя. Вы пробудили меня, как солнце пробуждает цветы. Взгляд вашей любимой уже не похож на взгляд прежней и столь смелой Модесты. О нет! он стыдлив, он предвидит счастье и целомудренно прячется под ресницами. Я боюсь теперь быть недостойной своей судьбы! Король явился во всей своей славе, и отныне у моего повелителя есть преданная ему раба, которая просит у него прощения за свою слишком большую смелость, как просил прощения у кавалера де Граммона игрок, обманным путем обыгравший его в домино. Да, дорогой поэт, я буду твоей Миньоной, но Миньоной более счастливой, чем героиня Гете, не правда ли? Ты не лишишь меня родины? Ведь она в твоем сердце. В этот миг, когда я, твоя невеста, писала эти слова, соловей в парке Вилькена ответил мне вместо тебя. О, скажи же мне скорее, что соловей не обманул меня, выводя свою отчетливую, чистую, высокую трель, наполнившую, как благая весть, мое сердце любовью и радостью.
Мой отец будет завтра в Париже проездом из Марселя. Его адрес известен банкирскому дому Монжено, который связан с ним деловыми отношениями. Сходите к нему, мой возлюбленный Мельхиор, скажите ему о своей любви ко мне, но не вздумайте говорить о том, как сильно я вас люблю: пусть это навсегда останется тайной между нами и богом. Я же, мой дорогой и любимый, все открою матери. Достойная дочь Валленрод- Тушталь-Бартенштильдов поймет меня и поцелуем выразит свое согласие. Она будет так счастлива, когда узнает о нашей романтичной и тайной поэме, земной и божественной в одно и то же время. Вы уже выслушали признание дочери, постарайтесь получить согласие графа де Лабасти, отца вашей
— Что это вы делаете в такой поздний час, мадемуазель Модеста? — спросил Дюме.
— Я пишу отцу, — ответила она, — ведь вы уезжаете завтра?
Не зная, что ответить, Дюме ушел к себе, а Модеста стала писать длинное письмо отцу.
На следующий день Франсуаза Коше, испуганная гаврским штемпелем на конверте письма, лично принесла его своей молодой хозяйке в Шале и взяла то, которое написала Модеста.
«
Сердце подсказало мне, что вы — та самая переодетая и скрытая под вуалью женщина, которая занимала место между г-ном и г-жой Латурнель, имеющими только сына. О моя любимая, если вы живете скромно, без блеска, без славы и даже в бедности, вы не представляете себе, как велика будет моя радость при этом известии. Теперь, когда вы меня знаете, почему вам не сказать мне всей правды? Что касается меня, то я поэт только по своему сердцу, по своей любви, поэт благодаря вам. О, как велика должна быть моя привязанность, чтобы оставаться здесь, в отеле «Нормандия», и не показаться в Ингувиле, который я вижу из своих окон. Полюбите ли вы меня так сильно, как я уже люблю вас? Уехать из Гавра в Париж в такой неуверенности — не значит ли это быть наказанным за свою слишком глубокую любовь, как за преступление? Я повинуюсь слепо. О, лишь бы скорей получить ваше письмо! Ведь если вы окутали себя тайной, то я отплатил вам тем же и должен, наконец, сбросить маску своего инкогнито, открыть вам лицо того поэта, каким я являюсь, и отказаться от славы, мне не принадлежащей».
Это письмо сильно встревожило Модесту, но вернуть свое признание она уже не могла, так как Франсуаза отнесла его на почту, в то время когда она перечитывала эти последние строки, пытаясь понять их тайный смысл. Модеста поднялась к себе в комнату и написала ответ, требуя объяснений.
Между тем в Гавре происходили разные мелкие события, которые, однако, вскоре заставили Модесту позабыть о ее тревогах. Спустившись рано утром в город, Дюме без труда узнал, что ни один архитектор не приезжал третьего дня в Гавр. Взбешенный ложью Бутши и желая узнать причины этого сговора, бретонец
