То, что было потом, показывал каньон трехтысячной глубины.
Он был их общим миром – огромный, ветвящийся, как лабиринт, созданный исполинскими машинами. В ту далекую эпоху глыбы породы и скалы взлетали фонтанами под грохот взрыв-таранов, а солнце меркло в тучах пыли и гари, поднимавшихся до стратосферы.
Теперь глубокие раны земли затягивались. Кривые стволы жилолистов, впившихся в склоны разлапистыми корнями-щупальцами, на пункционной пробе давали срок до пятисот лет. Цвели и плодоносили каменки – ползучие лианы, крепкие, как витые тросы; их одуряющий горьковатый аромат уже начал нравиться Кути. По дну, между обомшелых скал, струилась тихая речушка с чистой прозрачной водой. В сезон цветения воздух гудел от сонмов крылатых сегменташек. В реке водились пиявсы, ручейники, прозрачные рачки, а между камнями обитали змейсы, шевелячки, ящероты – целая вселенная проворной мелкоты.
Вдали синело большое запрудное озеро – там громоздились руины механического короеда величиной с городок. Синева озера обманчива – вода радиоактивная, реакторы короеда отравили ее. Но и в ней копошилась какая-то жизнь!
Землерой – тот, кто роет землю, биогенный грунт. Ниже лежит кора планеты, литосфера, на суше толщиной до сорока тысяч рук – для ее взлома нужен короед. А короедов собирали и пускали в ход дальние предки Кути. И это не самый глубокий каньон на Эллоле. Правда, за шестьсот лет после окончания добычи воды ветры и растения их немного сгладили, но устранить эти титанические пропасти природа не в силах.
«Какого змея мы тут ищем? Ничего нет. У них не было истории. Просто срослись с биосферой и жили, как ручейники, не зная прошлого, не думая о будущем. Никаких следов цивилизации. Наши раскопки напрасны. Тем более на глубине тысячи рук, где штольня. Это уровень бурых углей, им миллионы лет».
Хотя здешний стаж шел ей в зачет баллов, она ощущала работу как искупление за грехи предков. А лауты… они будут следить за возней пришельцев, чуждой и непонятной им. Пока не дождутся, когда все улетят.
«Интересно, что они думают о нас? Обо всех, кто сюда заявился?.. Сошли с ясного неба, изувечили мир, а теперь роются, копаются, будто вчерашний день потеряли…»
Надеть летный ранец, подняться до края, зависнуть напротив дракона и спросить через мегафон… Языки лаутов известны, налетник поймет. Но не ответит. У них на все один ответ: «Нет». Или «Уходите». Им ничего от разорителей не нужно. Пришельцы мешают длить вечность.
Между тем из штольни появился Шурубей и, приладив на спину ранец, медленно поплыл по воздуху к Кути. Дивная была картина – фигура с зеркальным блеском на фоне уходящего ввысь ржаво-желтого склона, заросшего каменкой и жилолистом, с оврагами-промоинами и следами давних обвалов.
При этом он задирал вверх голову в шлеме, следя за драконом, и горланил песню на своем языке:
И снится мне обрыв прямо с кручи горной,Где сидит, глаза прикрыв, старый ворон черный,Старый ворон, черный вран – все он ждет, зевая,Пока вытечет из ран кровь моя живая![4]Какое у землян непредсказуемое поведение!
Дракон и лаут остались недвижимы, а Кути поднялась навстречу и спросила:
– Ворон и вран – это одно и то же? Очень похоже по звучанию.
– Да. – Шурубей приземлился в облачке рыжей пыли, заставив ее наморщить длинные ноздри. – Птица на Старой Земле, крупная и сильная. Кое-где ее удалось интродуцировать.
– В штольне что-нибудь нашлось? – Кути задала вопрос из вежливости, чтобы отметить работу напарника. Все-таки он лично наблюдает за проходческими автоматами, сканирует стены в надежде найти хоть тень, хоть окаменелый намек на прошлую цивилизацию.
Ну да, миллион лет назад. За это время исчезнет все. Одиннадцать тысяч поколений лаутов. Даже память исчезнет. Когда лауты шли на контакт – вернее, их заставляли, применяя телепатию, – результат был нулевой. «Мы всегда. Земля всегда. Никогда иначе. Нет машина. Нет железо».
– Пара подозрительных участков. Я дал задачу выделить их осторожно, посмотрим к вечеру. Какие-то упорядоченные структуры.
Энтузиазма в его голосе не было. Скорее, усталость. В темноте штольни, при искусственном свете, фильтруя воздух от пыли и спотыкаясь о камни – так он провел много дней. И всякий раз структуры оказывались природными, геологическими.
– А у тебя?
– С дронами я прошла вдоль верхних слоев осадочных пород, по восточному склону. Почти до озера. Это достоверный срез. Если бы встретились следы металлов или изотопов, можно было бы говорить о чем-то. Взяла пробы на стекло и керамику.
– Летим к вагончику. Помоемся и поедим. Дурная затея – использовать карьеры как раскопы, – вырвалось у Шурубея с досадой. – Если бы лауты охотились за минералами, мы бы находили шахтные стволы, остатки оборудования. А здесь только помойки ваших добытчиков и обломки короедов. Я их уже опознаю в один погляд, на глубину восемь мет… то есть десять рук.
Кути потупилась. Каждое напоминание о вине предков кололо ее как заноза.
«Я должна отбыть эту вахту. А потом привезут новую партию наших – виниться и переживать?.. За что нам столько покаяния? Это несправедливо!»
– Извини, я не сдержался, – буркнул Шурубей. – Просто надоело то и дело натыкаться на техническую рухлядь… Лучше б запустили сюда мусорщиков. Столько хлама – его век вывозить, утилизировать, дезактивировать… А то сменится мир, Эллолу вновь найдут и скажут: «О, как народец измельчал и опустился – раньше карьеры до верхней мантии рыли, а теперь пьют с четверенек, без штанов живут».
– Мир не сменится. Цивилизации просто умирают, как люди, и остается кладбище.
– Знаю эту сказку, – отмахнулся парень. – У Ридгели тоже ума не хватило рассчитать на перспективу. – Далее он с важным видом процитировал: – «Недостаток всех цивилизаций в том, что они существуют; мы кое-как знаем их начало, но никогда – их конец». Ему недоставало широты мышления. Скажи, где гарантия, что мы видим не первую-единственную Ц, а вторую, третью?.. Летим! Поговорим за едой. Подставляй руки. – Подняв ранец Кути, он расправил его лямки.
– Я не привыкла, что меня одевают.
– А я не могу обойти традицию. У нас мужчина помогает даме. Мы адаптируемся друг к другу, верно?..
– Хорошо. Ради сближения Ц и в видах интеграции – я позволяю.
С точки зрения Шурубея она меньше всего походила на девушку-землянку. Скорее, на крупную двуногую собаку бежевой масти со слабым, почти неуловимым красноватым отливом, с чуткими подвижными ушами и лохматой короткой прической. А уж глаза… Эти глазища! Не сразу он привык определять, куда направлен взгляд без зрачков и что он выражает – интерес, равнодушие, грусть или радость.
Последнее смотрелось очень приятно –
