Держась обеими руками за ограждение, я подаюсь вперед и слизываю с губ морскую соль. Паром раскачивается из стороны в сторону, плывя по волнам. Мне нравится это ощущение. Чем быстрее он будет идти, тем скорее я попаду на Шебну.
Олаф поднимает палец, давая понять, что он скоро вернется. Потом показывает на металлический футляр, лежащий у моих ног, и я киваю, показывая тем самым, что присмотрю за ним. На верхней палубе стоит несколько парочек, но рядом со мной никого нет. Я любуюсь великолепной полной луной и сверкающим морем. Ночь исполнена такого неистовства и такой свободы и сулит столько возможностей, что мне хочется упиться ею.
Над моей головой слышится крик чайки, и я думаю о том, как виделась с Мормор в последний раз. За день до того несчастного случая она привела меня к дереву, дала мне подержать свои перчатки и велела прислушаться. Я старалась прислушаться, но единственным, что я услышала, был крик чайки.
– Продолжай стараться, дитя мое, и придет день, когда ты услышишь, – сказала она. Когда я спросила ее, что именно я услышу, она мне так и не сказала. Как-то раз она проделала то же самое, когда я была младше. Привела меня к дереву, накинула свою шаль и велела мне слушать.
Я думаю обо всех тех письмах, которые я ей написала за последние месяцы, каждый раз задавая один и тот же вопрос: почему я могу узнавать о людях множество всяких вещей, едва лишь коснувшись их одежды? Она не отвечала на мои письма, и я ужасно беспокоилась – а что, если она заболела или с нею произошел несчастный случай? У Мормор нет телефона, и я попросила маму позвонить кому-нибудь на остров, чтобы выяснить, все ли с ней в порядке. Мама сказала мне, что беспокоиться не стоит – на Шебне часто бывают проблемы с доставкой и отправлением почты. И я ей поверила – и верила, пока не коснулась ее шелковой блузки. Мама обняла меня одной рукой за плечи, чтобы утешить, и я сразу же увидела, как она сжигает конверт над мойкой в кухне.
Мама купила эту блузку за несколько дней до этого, и я тогда впервые дотронулась до шелка. Перебрав всю одежду в ее гардеробе, я поняла, что разные виды тканей открывают секреты по-разному: кашемир сохраняет эмоции человека, и ты переживаешь их, словно свои собственные; хлопок показывает образы и события, но при этом не передает чувств – шелк же не похож ни на какую другую ткань, потому что он рассказывает о лжи и обмане.
Я тру голову, злясь на себя за то, что не раскусила мамин обман раньше. На верхнюю палубу возвращается Олаф, неся два пластиковых стаканчика с кофе и два Kvikk Lunsj. Я сразу же узнаю их полосатые красно-желто-зеленые обертки – норвежскую версию Кит-Кат. Он делает мне знак угощаться, и я с улыбкой беру у него кофе и шоколадку. Кофе горячий, и в нем нет ни сливок, ни молока.
Олаф прихлебывает свой кофе, поглаживая седую бороду. Когда ему кажется, что я на него не смотрю, он разглядывает меня, обеспокоенно сдвинув брови. Несколько раз он начинает что-то говорить, но всякий раз замолкает. Большинство норвежцев свободно говорят по-английски, но среди людей старших поколений ситуация иная.
Дождь. Сначала капают редкие капли, потом он начинает лить всерьез. Олаф кривится и показывает рукой на лестницу, ведущую на нижнюю палубу. Я поспешно спускаюсь по ней вслед за ним и испытываю благодарность, когда он направляется в противоположную сторону парома, подальше от бара. Я снимаю куртку, и мы садимся рядом и сидим в молчании, время от времени улыбаясь друг другу.
Чтобы скоротать время, я листаю фотографии в моем телефоне. Гэндальф, норвежская лосиная лайка Мормор – я была так рада, когда она позволила мне дать ее псу кличку; несколько снимков гавани и наши с ней совместные селфи, когда мы устроили на пляже полночный пикник. Летом здесь никогда не бывает темно, поэтому здешние края зовут землей полуночного солнца, и именно так я о ней и думаю – как о месте, где я была свободна и счастлива и где всегда яркое лето.
Я дохожу до фотографии Мормор, сидящей за прялкой; ее длинные светлые волосы заплетены в две косы. Самым любимым моим временем были вечера, когда она рассказывала мне истории. Мое сердце тогда стучало в такт постукиванию педали ее ножной прялки, а она одновременно пряла и вела рассказ, наполняя хижину волшебством и приводя меня в изумление и трепет. В основном в ее историях говорилось о моих предках-женщинах и их удивительных приключениях, но порой она рассказывала мне о жутких драге – мертвецах, которые ходят по земле либо ночью, либо под покровом тумана. После самых страшных историй подобного рода я требовала, чтобы она разрешала мне ложиться спать с зажженной свечой. «Задуй ее, прежде чем заснуть, – говаривала она. – Ведь не хочешь же ты, чтобы мертвецы смогли тебя найти!» Я понимала, что она просто шутит, и тем не менее иногда лежала ночью без сна, охваченная страхом, и при каждом скрипе половицы мне казалось, что она скрипит под ногой ходячего мертвеца. Когда я звала ее, Мормор всякий раз вставала и подходила ко мне, чтобы погладить меня по голове и спеть колыбельную. Иногда она клялась, что больше не будет рассказывать страшных историй, но именно их я любила больше всего и всегда просила еще и еще.
Когда мы прибываем на Шебну, Олаф хватает с палубы мой рюкзак, говоря, что понесет его сам. Я благодарю за помощь, произнося одно из тех немногих норвежских слов, которые знаю – Takk, – и он в ответ одобрительно поднимает большой палец. Если бы только я знала, как попросить по-норвежски меня подвезти.
Я стою и жду, когда двери парома откроются, и чувствую, как мое лицо расплывается в улыбке. У меня все получилось! Получилось! Но улыбка быстро сползает с моего лица, потому что на меня обрушивается порыв ледяного ветра и толкает назад. Ветер пронзительно кричит мне в уши, меж тем как рука Эрика придерживает меня сзади, чтобы я смогла удержаться на ногах.
Мертвеца пулей не остановить.
Я вздрагиваю и поворачиваюсь, но вижу только Олафа. Я уверена, что только что слышала сиплый
