Не может быть, чтобы она умерла, это просто невозможно. Кто-нибудь обязательно бы известил маму, мы бы знали! Но, вероятно, какая-та частица моего существа и впрямь знала, какая-та частица меня, запрятанная глубоко-глубоко. Эта мысль подобна руке, взбаламутившей мутные воды, поднявшей со дна грязь и ил и выпустившей на поверхность все темное. По моему лицу ручьями текут слезы, а руки сами сжимаются в кулаки, кроша печенья в пыль. Весь мир размывается, становится серым, и в нем нет больше ничего, кроме тупой боли в груди.
С моего носа капают сопли, и я утираю их рукавом.
– Как она?..
Парень смотрит куда-то за мою спину.
– Думаю, во сне.
Я поворачиваюсь и устремляю взгляд на кровать. Разноцветное, яркое, связанное крючком одеяло Мормор кажется мне невыносимо веселым. Между двумя подушками в белых наволочках втиснута кособокая думка в форме сердца, которую мы с ней сделали вместе, когда мне было восемь лет.
Моя бабушка умерла в той самой кровати, на которой я сейчас сижу.
Я прижимаю руку ко рту. Без Мормор ее личные вещи представляют собой грустное зрелище: металлическая щетка для волос с оставшимися на ней длинными светлыми волосками, лежащая на столике трюмо, нитка жемчуга, висящая вверху на зеркале, синяя шаль, свисающая с двери огромного дубового гардероба. На прикроватной тумбочке стоит фотография меня и мамы в серебряной рамке, рядом стакан воды, вышивание, натянутое на деревянные пяльцы, и пара ножниц. Впечатление такое, будто она может войти сюда в любую минуту.
Я нагибаюсь и рывком открываю свой рюкзак. Парень вздрагивает, когда я вдруг начинаю выдергивать из него вещи и швырять их на пол. Пижама, джинсы, кроссовки. Мои руки движутся быстро-быстро, словно они и не мои. Почему я так долго медлила? Ведь я могла бы купить билет на самолет еще несколько недель назад. Я должна была находиться здесь!
Парень протягивает мне бумажный носовой платок. Я выхватываю его и сморкаюсь, пока он нерешительно топчется в дверном проеме, похожий на сиротливого падшего ангела. У него такое необычное лицо – прямой нос, полные губы и поразительные глаза, разрезом похожие на кошачьи. Одежда на нем тоже донельзя странная: жилет, надетый поверх черной рубашки, облегающие черные джинсы с разрезами на бедрах, как будто их разорвал когтями дикий зверь, и черные ботинки с металлическими шипами по бокам.
Во мне поднимается гнев: – Ты сказал, что можешь все объяснить. Так давай, объясняй!
Он опускает глаза в пол и начинает говорить, осторожно подбирая слова, чтобы случайно не сказать что-нибудь не то, хотя по-английски он говорит безупречно, а его норвежский акцент почти незаметен:
– Простите меня. Мне надо было где-то ночевать, а в этом доме никто не жил. Я подумал, что никому здесь не помешаю. – Он показывает на дверь: – Я спал в другой комнате и не думал, что кто-нибудь может сюда прийти.
– Ты не знал, и тебе было начхать! Убирайся!
Я бросаю взгляд в окно и вижу молнию. Корявое дерево на миг появляется из ночной тьмы, его узловатые ветви неистово раскачиваются на ветру. На мгновение меня охватывает ужас – мне кажется, будто оно может ожить и прийти сюда. По оконным стеклам барабанит дождь, словно сотни крошечных кулачков, стучащих, чтобы их обладателей пустили в дом.
Мне невыносимо смотреть на вещи Мормор. Я поворачиваюсь к двери и вижу, что парень уже исчез, как будто его никогда здесь и не было. Когда я возвращаюсь в гостиную, на меня обрушивается порыв ледяного ветра. Парень стоит в открытом проеме входной двери, освещенный луной. Ветер треплет полы его длинного черного кожаного пальто, и они бьют его по лодыжкам. У ног на полу лежит большая, до отказа набитая спортивная сумка, на бок которой свисает рукав белой рубашки. Я предполагаю, что в этой сумке не лежат ценные вещи Мормор, но откуда мне знать?
Он вскидывает сумку на плечо:
– Простите меня.
Не обращая больше на него внимания, я перехожу в кухню и прислоняюсь спиной к кухонному столу. Когда до меня доносится щелчок закрываемой входной двери, я включаю свет и смотрю на грязную посуду. Этот парень не только расположился в гостевой комнате Мормор, он еще и разграбил ее кладовку со съестными припасами. И он явно пробыл здесь дольше, чем пара ночей, если только с ним не находились еще и его дружки. Мои ногти вонзаются в ладони. Да как он посмел!
Чувствуя себя совершенно вымотанной, я обессиленно падаю на стул и роняю лицо на согнутую руку. Мормор должна находиться здесь, рядом, должна сидеть напротив меня. Мы должны сейчас вместе смеяться и вспоминать добрые старые времена. Я написала ей столько писем, раз за разом задавая одни и те же вопросы. А теперь все, что у меня осталось, – это ее пустой стул. По крыльям моего носа ползут слезы и капают на стол. Моя голова раскалывается от сознания несправедливости того, что произошло.
Над головой вьется мотылек. Я наблюдаю за ним, словно в трансе, не в силах сдвинуться с места. Может быть, тот парень ошибся. Может быть, он что-то неправильно понял и хоронили кого-то другого. Может быть, Мормор просто гостит сейчас у подруги. Мои плечи никнут. Мормор умерла. Сознание этого словно тяжелый камень у меня в животе.
Крылышки мотылька бьются об электрическую лампочку с еле слышным стуком. Тук-тук. Свет так резок, так ярок, что кажется неправильным, недобрым – как тогда, когда мама будила меня на рассвете ради очередной школьной экскурсии. Я понимаю – жизнь продолжается, но, возможно, все теперь и будет таким: резким, холодным и недобрым. Мотылек с едва различимым глухим стуком падает на стол. Его толстенькое туловище покрыто чем-то вроде меха, пучеглазая голова похожа то ли на лицо пришельца, то ли на крысиную морду. Его бархатистые крылышки раскрываются, и становятся видны белые, ничего не видящие глаза. Удивительно, как вещи кажутся совсем не такими, какими ты их себе представляла, когда разглядишь их поближе.
Не знаю, сколько времени я просидела, опустив голову на стол, в конце концов мои ноги задубели от холода, а рука онемела, и ее начало покалывать. Сколько бы я здесь ни сидела, это не вернет бабушку к жизни. Тяжело вздохнув, я иду к входной двери и закрываю ее на засов.
Потом иду в гостевую спальню, ту самую, где я раньше жила вместе с мамой, когда мы приезжали. По бокам комнаты в маленьких нишах стоят две односпальные кровати, деревянные, выкрашенные серо-голубой краской, украшенные резьбой и расписанные по трафаретам желтыми
