Лейтис ахнула, вздрогнула всем телом, а потом виновато покосилась на Эйдана и согласилась:
— Заслужила полностью. Простите, хозяин Эйдан.
"Девочка моя, хорошая моя… — с нежностью подумал Эйдан, слегка погладив ее той рукой, которой удерживал за спину. — Зараза моя…" Ему было по-прежнему трудно разобрать чувства Лейтис, но по ее реакциям он видел, что все было… в порядке, насколько может быть. Что все шло как нужно. И теперь был ей еще сильнее благодарен. И сердился на нее — тоже сильнее, потому что теперь позволил себе. И он продолжил, от души высказывать все, что думает, так же пристально следя за ее реакциями.
— Не смей так больше делать. Не убегай от меня больше. Не заставляй меня переживать так больше. Чтобы я места себе не находил. Чтобы пугался до смерти, что могу тебя потерять. Не смей. Никогда. Так. Делать, — он бил так же, как в первый раз, с коротким несильным замахом, и Лейтис снова вздрагивала, а он снова поглаживал ее по спине, прежде чем ударить еще раз, и продолжал говорить. Удары были обжигающими, слова были обжигающими — и с каждым из них, Эйдан чувствовал, из него выходило, выплескивалось тягостное, почти невыносимое напряжение. Никогда, никогда, никогда… Никто и ничто. Даже сама Лейтис. Не отнимет у него Лейтис. Никто. Ничто. Никогда. Вместо напряжения, вместо ярости — оставалось только беспокойство за нее, за то, не слишком ли ей, как она себя чувствует сейчас, как все будет потом… И уверенность, что они и с этим справятся. Со всем справятся. Эйдан — непременно справится. Потому что она ему нужна больше всего на свете. Именно поэтому он ее и наказывает сейчас.
— Ой. Ой. Не буду. Ни за что не буду. Я такая ужасная. Кошмарная. Невыноси-ма-а-я, — отвечала Лейтис, всхлипывая.
"Чудесная, прекрасная, единственная", — мысленно возражал Эйдан. Ее немедленно хотелось подхватить на руки и зацеловать всю, от макушки до пяток. Его славная искренняя девочка, которая даже дурные поступки совершает из лучших побуждений… "Рано, дурень", — одернул он себя. Ей не было слишком, ей было недостаточно, чтобы заплакать как следует, чтобы от этого стало легче, чтобы чувство вины схлынуло со слезами, так же, как с каждым новым ударом Эйдана покидала злость. Он видел это и слышал в ее пока еще слишком робких всхлипах. Его чудесная Лейтис, его любимая саба, которую он мог потерять сегодня, по ее глупости.
— Невыносимая девица, непослушная саба, любимая зараза, — продолжил выговаривать Эйдан, снова шлепая по ее совсем раскрасневшейся попке. — Я переживал за тебя, я чуть не лишился тебя, своей строптивой сабы. Потому что ты плохо, плохо, ужасно себя вела, — на последнем слове, вместе с последним ударом, он резко выдохнул, чувствуя, что проклятого напряжения не осталось вовсе, как по телу пробегают мурашки облегчения. Но Эйдан продолжил бы, если бы Лейтис было нужно, однако ей оказалось достаточно. При его последних словах она заплакала:
— Я ужасная ы-ы-ы-ы-ы. И чуть все не испортила, ы-ы-ы-ы-ы-ы. Простите, хозяин Эйдан. Я такая невыносимая ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы. Как вы меня только терпите ы-ы-ы-ы-ы-ы. Наверное, с тру-у-удом ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы.
Эйдан бросил ремень на пол, обхватил ее обеими руками, перевернул, прижал к себе, крепко, нежно, как хотел, как собирался. Во имя Трехликой, с трудом терпит. Да он дня без нее не может… совсем не может.
— Девочка моя хорошая… Лейтис. Я тебя люблю, слышишь?.. Я тебя не терплю, я тебя люблю и без тебя не могу, — он целовал ее в мокрое соленое лицо, снова прижимал к себе и снова целовал, гладил по голове, по плечу. — И уже простил, моя хорошая, и не сержусь больше. Уже совсем простил. Не могу долго на тебя сердиться, это невыносимо, невозможно… не могу без тебя. Самое главное, что ты со мной, хорошая моя, чудесная моя. Все обошлось, все уже хорошо… ты со мной и я тебя люблю.
— Правда любите, хозяин Эйдан? Правда, больше не сердитесь? Это так ужасно, когда вы сердитесь, я так не могу ы-ы-ы-ы-ы, мне сразу хочется умереть, ы-ы-ы-ы-ы. Я такая ужасная, ы-ы-ы-ы-ы. Не сердитесь на меня так больше никогда. Лучше сразу побейте, чем так, ы-ы-ы-ы-ы.
— Очень люблю, совсем не сержусь, не ужасная, чудесная, девочка моя хорошая, несчастная, испереживалась совсем, напугалась так… — он продолжал ее целовать и обнимать, ощущая, как внутри все переворачивается от нежности и почти болезненного сочувствия. Бедная девочка. Несчастная его Лейтис. Она боялась наказаний, Эйдан это прекрасно знал, видел много раз, но вот так — боялась еще больше, когда он продолжал сердиться. Это означало, что нет понятного наказания, после которого все страшное прекратится, что страшное будет продолжаться, неизвестно сколько, неизвестно в каком виде, и это пугало ее смертельно. И любое соразмерное, справедливое наказание было лучше, чем так. — И больше так не буду, никогда. Обещаю, милая. Если рассержусь — накажу тебя сразу, как смогу, так сильно, чтобы перестать. И все. И все будет хорошо, как сейчас. Все хорошо сейчас, милая, — он поцеловал ее еще раз, в губы, и поднялся со стула с ней на руках, чтобы отнести в кровать. Уложит, укроет, обнимет — и все будет совсем хорошо.
— Правда, не ужасная? — Лейтис ненадолго прекратила полакать, а потом снова зарыдала, — По-моему, все меня считают ужасной, ы-ы-ы-ы-ы-ы…
— Я совершенно точно не считаю. Ты мое чудо, самая искренняя, хорошая, умная. И я тобой горжусь — за то, что ты решила мистера Крейна спасать, за то, что ты эту свою… штуку придумала. Кое в чем ты была совсем не права, а в этом — полностью права и мое чудо, и моя умница. Талантливый маг и замечательный человек, вот какая ты у меня, — пока Эйдан все это говорил, он уселся с ней на кровать, поцеловал ее снова, осторожно вытер пальцами слезы с ее лица, откинул одной рукой одеяло, продолжая крепко обнимать ее второй, а потом сразу улегся вместе с ней, укрыв их обоих, и опять обнял, крепко-крепко. Ему сейчас не хотелось
