Вокруг стало как-то по-особенному безлюдно и тихо.
Остались только двое жандармов под фонарем па перекрестке, который сегодня почему-то опять не горел. Они неразборчиво и тихо бормотали о чем-то, сообщали редким прохожим и верховым, чтобы поспешили в свои дома, бряцали доспехами. Бесконечно курили прямо под окнами так, что дешевым, смешанным с сеном табаком, тянуло прямо в квартиру, чем отчего-то ужасно раздражали обычно любящую самой подымить своей трубкой Марису.
Так прошло еще какое-то время. Потом снаружи внезапно тревожно забили, зазвонили сразу все колокола и заглушили своим гулом и эти последние звуки присутствия живых людей. А когда за окнами стало совсем темно, и закат потух, повинуясь какому-то неясному порыву, Мариса легко вскочила с постели, на которой она лежала в одежде, держа на груди заряженный револьвер, подошла к запертой двери, отодвинула засов, выглянула в коридор и прислушалась к стоящей в нем тишине.
Фонарь за окном все также не горел. В коридоре было непривычно сумрачно и очень тихо. Только где-то наверху, наверное этажом выше, снова неразборчиво ругались какие-то соседи. Толстые каменные своды глушили звуки так, что слышался только гул сварливых голосов, и было совершенно не разобрать о чем идет речь. Внезапно разозленной этими единственными в доме неприятными звуками Марисе подумалось, что хотя они уже не первый раз слышит по вечерам эту ругать, ей сих пор так и не удалось выяснить, что это за люди, и на каком они вообще этаже. Как-то она даже ходила наверх разбираться, пыталась выяснить кто это такие, из какой они квартиры и почему их голоса вечерами так отчетливо слышны в коридоре и их с Вертурой комнате, но тогда все только пожимали плечами и говорили, что не могут сказать ничего определенного, их никто не беспокоит и вообще ничего подобного в доме они как-то не слышали.
— Я должна оставить записку отцу Ингвару, чтоб Марк знал, где меня найти — напомнила, сказала себе Мариса — а потом поеду к леди Веронике. Раз она теперь главная, значит она обязательно во дворце. Меня пропустят. Леди Тралле дала мне этот пистолет, чтобы я ее убила. Надо поспешить.
Мариса бросила быстрый взгляд на иконы на полке, презрительно улыбнулась: да пошли они к черту! Что это за люди, кто они такие? Они постоянно говорят о покаянии, о смирении, о том, что блаженны кроткие и алчущие, что главное не перегнуть, не уподобиться… А на самом деле им все равно и просто наплевать когда у кого-то реальные проблемы. Лицемеры, святоши, пусть они все горит в огне, им бы только не разжечь, не обострить, продемонстрировать свою правильность, спасти свои жалкие душонки, надменно промолчать с осуждением, отстраниться, выгородиться. Не замараться, ни кровью, ни мирским делом, ни ответственностью. Их царствие не от мира сего, они ждут что попадут в рай где им будет вечное блаженство и им надо молиться для этого, а не отвлекаться по пустяками на каких-то простых людей, никчемных холопов с их мелкими, суетным проблемами! Сколько раз так было! Сколько людей просили у них помощи и совета, но они всегда молчали, всегда были равнодушны, как будто чтобы не навредить. Когда было надо, ни разу не помогли, не исцелили, не защитили, не спасли сестру, когда за ней пришли насильники и убийцы, не вышли, как они умеют на проповеди с крестом, не остановили беспредел, никого не уберегли от голода, мора и болезней. Они прощали грехи богатым растлителям детей, развратникам, злодеям, поджигателям, душегубам и мошенникам, внимательно, не перебивая, выслушивали их, сопереживали им, с пониманием кивали на многочасовых исповедях, сами ходили к ним на дом, а всех вокруг поучали, что только больной нуждается во враче, и что Бог с радостью готов простить любой, даже самый омерзительный, самый вероломный и низменный, грех. Зато для нее самой и таких простых людей как она у них всегда были одни только сплошные дежурные порицания, укоры и епитимьи. Как высокомерно они оскорбляли ее! Называли недостойной падшей женщиной, потому что у нее не было для них ни тех самых пожертвований, ни уважения, как у тех, кто без оглядки воровал, грабил, творил гнусный служебный подлог и злодейства, чтобы потом щедрыми подарками купить их благосклонность, оправдания, одобрение и мудрые, почти как по Евангелию, благочестивые, советы. Как они поучали ее прощать и каяться, хотя они сами никогда не просили ни у кого прощения. Как они осуждали и унижали ее, говорили, что это справедливая критика и что ее надо слушать молча, воспринимать без оправданий и не возражать. Как говорили о человеколюбии и о том, что все равны перед Богом, но, когда ей нужно было их слово, их решение, их поддержка, ни разу не утешили, не пришли на помощь, не помогли, потому что когда она приходила к ним, они были заняты, у них постоянно были тысячи неотложных дел, и не было ни одной лишней минуты, потому что всегда был кто-то богаче и важнее, кто гораздо больше нее заслуживал их воодушевляющих слов и душеспасительных бесед. Зато всегда хватало времени даже не попытавшись разобраться, бросить походя: ты сама виновата во всем, ты грешишь, а Бог наказывает, кайся и проси прощения. Виновата. И что? Что изменится если сказать, что человек сам виноват во всех своих бедах? Виноват в
