Раскаленная улица встретила меня удушливым жаром. Несмотря на старания слуг, постоянно обливающих мостовую водой, мелкая и острая пыль, похожая на пустынный песок забивалась в глаза и нос, и скрыться от жаркого ветра никак не представлялось возможным. Я брел по узеньким улочкам, знакомым с детства и, в какой-то мере, выросших вместе со мной. Столица едва успела отпраздновать свой сто десятый день рождения, что по меркам того же Клемноса казалось почти мгновением. Что уж говорить об Аррае, первой столице империи, простоявшей более трех тысяч лет.
Я прошел пешком всю улицу Святого Деметрия, на которой располагалась «Эвридика», и которая заканчивалась форумом Цереры. На этой небольшой торговой площади, в это время обычно переполненной народом, на этот раз почти никого не было. Несколько вигилов, примостившись в тени массивного здания торгового дома Карпини, несколько торговцев со своими лотками в тени дуба, растущего посреди площади. И больше никого. Некоторое время я стоял, разглядывая эту сонную картину, не совсем понимая, зачем же я тут оказался, но затем сообразил. Если не повернуть сейчас направо в сторону садов Аурелиана по направлению к капитулу, я окажусь в тупике маленького торгового квартала с несколькими оптовыми магазинами, образующими почти глухой дворик. В центре — старый пересохший фонтан, установленный, судя по его внешнему виду, еще до того, как на этих холмах начал разрастаться нынешний Стаферос. А в старом каменном доме на три этажа, на каждом из которых проживало по несколько семей, когда-то обитала и та, кому в те юные годы принадлежало моё горячее юное сердце.
Ее звали Корделией, совсем не так, как сейчас принято называть детей в незнатных семьях, на манер Пятой или Четвертой Империй. Она была юна, красива и обворожительна, как обычно говорят мужчины про тех, к кому испытывают вожделение. Она была душою этого маленького мира в конце улицы за торговой площадью, светлой идеей самой любви, какая обычно возникает в душе молодых людей, впервые ее ощутивших. Более того, она полностью соответствовала своему имени, по крайней мере, по отношению ко мне. Судьба выделила нам всего четыре месяца, четыре месяца, в течение которых я протаптывал собственную тропу в этот глухой дворик к дому, где всегда было много счастья и много смеха. Ровно до тех пор, пока половину города не выкосила чума.
Случилось это два года назад в один из таких же жарких летних дней, когда торговля в городе обычно в самом разгаре. В столицу прибыл корабль, откуда именно, теперь уже не узнать, привезший на своем борту саму смерть. Отец, едва всё только началось, запер нас с братьями в поместье, вместе с тремя десятками личных телохранителей и слуг, из которых, в конце концов, в живых осталось только трое. Стаферос впал в панику, начались погромы, грабежи и убийства, всегда присущие подобным явлениям, хаос правил бал на его прямых как стрелы ангелов улицах. В той суматохе чумной эпидемии мы потеряли друг друга, и я так и не узнал, смогла ли Корделия спастись, или же рука Темного Отца настигла ее на какой-нибудь безымянной лесной тропе, явившись в виде егерской стрелы. Надеждам, само собой, не удалось оправдаться. В этом доме, когда я пришел в него после конца морового поветрия, оставалась одна лишь беззубая старуха — прабабушка Корделии, старая, как сам мир и, по иронии судьбы, единственная, кого не тронула болезнь. С ее слов я понял лишь, что возлюбленная моя вместе с оставшимися в живых членами семьи покинула город, не смотря на выставленные на всех дорогах чумные кордоны. Никому тогда не было дела до поиска пропавших, а сам я был до того испуган случившимся, что смог рассказать об этом матери только через несколько месяцев, хотел попросить помощи, нанять людей для поисков, сделать хоть что-то. Само собой, мои юные чувства не вызвали ни у кого и капли сопереживания. «Она мертва, смирись с этим и живи дальше. У тебя будет еще тысяча возможностей запрыгнуть в постель к какой-нибудь простолюдинке, постарайся только не наплодить ей бастардов» — вот и все слова утешения, что я тогда услышал от своей матери. Пожалуй, я и сам постепенно стал оправдывать себя именно этой фразой. «Ты еще совсем молод для подобных чувств». Старший брат, Фирмос, женился в четырнадцать, женился на одиннадцатилетней девчонке, а через два года она родила ему наследника. Я же в глазах матери всегда оставался кем-то вроде дорогой и очень похожей на настоящего ребенка куклы, которую можно любить и оберегать, но которая, тем не менее, на самом деле лишь имитация жизни. Ее можно поставить на полку и временами любоваться на кружевное платье из атоллийского шелка, на глаза, выполненные из цельного аквамарина и на расшитые золотом башмачки. Чудо, что эта кукла умеет разговаривать, наверняка в ней упрятан какой-нибудь хитроумный механизм. Но настоящих чувств он испытывать не может, лишь те, которые ему присваивает тот, кто с ней играет, не более. Через два месяца я нашел общую могилу и священника, у которого оказался список с именами тех, кто в этой могиле был похоронен, среди которых затесалось и имя моей возлюбленной. На этом история и закончилась.
Я закрыл глаза, пытаясь отогнать наваждение, но от того еще сильнее погрузился в собственные воспоминания и чувства, грозящие обернуться настоящей бурей. Сердце колотилось как бешеное, и туника уже насквозь пропиталась потом. Так случалось всегда, когда я вспоминал о Корделии. Резкое и пронзающее насквозь чувство потери никуда не делось за эти годы, не ослабло, и всё так же остро чувствовалось теперь, стоило лишь на мгновение приподнять ее образ над пучиной воспоминаний.
— Молодой господин, не будете ли вы так добры подать монетку?
Я настолько погрузился в себя, что даже не заметил, как ко мне подобрался местный нищий, старик с одной ногой и морщинистым загоревшим до черноты лицом. Нет, то был не старик. Время наложило на его лицо свой отпечаток, но куда больше над ним постаралась сама жизнь. Он не узнал меня, зато я узнал его: торговец книгами из дома Корделии, у которого я иногда покупал что-нибудь из любовной лирики: сочинения Плавта или Акрония, поэмы в стихах, дошедшие до нас через века после смерти их авторов. У меня была превосходная память на лица, но я никогда не запоминал имена их обладателей. Человеку, стоящему передо мной было не больше тридцати пяти, но в
