Он никогда не сомневался в правильности избранного пути. Если в мире существует грязь, следовательно, кто-то должен ее убирать. Свою задачу он считал почетной и даже гордился тем, что высшие силы доверили ее именно ему. Вот только иногда в памяти всплывали светлые радостные дни, наполненные смехом и забавами, ласковые теплые женские ладони, нежный голос, рассказывавший сказки. Он запирал драгоценные воспоминания в самой глубине души, потому что они размягчали его, а тому, кто избрал непростой путь служения особой цели, необходимо заковать сердце в броню. Но коварная память так и норовила подбросить неуместный образ в самый неподходящий момент. Во всяком случае, с последней шлюхой вышло именно так.
Он уже принял решение. Заготовил тонкий шелковый шнурок. Во внутреннем кармане его пальто дожидалась своего часа роза из атласа цвета запекшейся крови. Продавец в лавке обозвал ленту бурой, но ему гораздо больше понравилось собственное определение. Теперь оставалось только выждать подходящий момент. И тут проклятая девка подняла руку, чтобы поправить волосы. На запястье звякнул крохотным колокольчиком-брелоком браслет, очень похожий на тот, что некогда украшал гладившую его по волосам руку. Конечно, украшение матери было отлито из золота и украшено жемчугом, а на запястье мерзкой девицы болталась дешевая побрякушка, но именно эта безделица и спасла ей жизнь. Он не смог. Просто не хватило сил даже достать удавку. Позже он убедил себя, что увидел знак. Пусть дрянь еще поживет. Возможно, это и к лучшему, что ему удалось сдержаться. Да, лучше пока не привлекать к себе излишнего внимания. Проклятая ищейка, его премерзская светлость, всюду сует свой нос. Лучше на время затаиться и подождать случая расправиться с ненавистной обманщицей Донн. А размениваться на всяких шлюшек нечего. Не сейчас.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Коридоры Центрального госпиталя графства выкрашены тусклой темно-серой краской. Грустный цвет, подавляющий, навевающий тяжелые мысли о бренности бытия. Или это я сейчас воспринимаю его так? Потому что за крепко запертой дверью целители сейчас пытаются спасти моего друга, и я вздрагиваю при каждом шорохе, с надеждой вскидываю взгляд: вдруг сейчас дверь распахнется, и мне объявят, что все в порядке? Об ином варианте я даже думать не хочу, но серые стены давят, смыкаются вокруг меня, навевают безысходность. Тру воспаленные глаза и отхожу от палаты к окну, за которым словно в насмешку сияет яркое солнце, искрит выпавший ночью и украсивший мрачный город снег. Возвращаюсь, не в силах смотреть на оживленно текущую по улице толпу. Утро, жители торопятся по своим делам, спешат, окликают друг друга. В сквере напротив госпиталя мальчишки затеяли веселую возню, принялись лепить снежки и швыряться друг в друга, и мне нестерпимо видеть, что вокруг продолжает жизнь. Так, словно бы ничего не случилось. Словно совсем рядом, в небольшой палате, не лежит без сознания Джон Гудвин, которого я так беспечно отпустила одного на опасное дело.
— Не вини себя, — сердито произносит Реймонд и крепко сжимает мою ладонь. — Он — взрослый мужчина. То, что случилось, — результат принятого им самим решения.
Он приехал вместе со мной, и я благодарна ему за поддержку, вот только никак не могу объяснить, что все не так, не так. Я должна была настоять, не пустить или хотя бы расспросить как следует. Лоб Реймонда между бровями прорезает короткая вертикальная морщинка.
— Нет, Ники, ты не виновата. Прекрати. Принести тебе кофе?
Я киваю, хотя плохо понимаю, о чем он спрашивает. Какой кофе? Зачем кофе? Опускаюсь на узкую длинную лавку все того же мерзкого серого цвета и тут же вскакиваю вновь, продолжаю мерить шагами коридор. Как же долго, как долго. Почему не выходят целители?
Реймон приносит кофе, налитый не в привычный казенный стакан из буфета, а в изящную фарфоровую чашечку, сует мне в руки. Я непонимающе смотрю на него.
— Что?
Он хмурится.
— Пей, Ники. Пожалуйста.
Я киваю и пытаюсь поднести чашку к губам, но рука дрожит, и половина содержимого расплескивается. Тогда он отнимает у меня напиток и пытается напоить меня сам, как ребенка.
— Вот, глотни. Осторожно, горячо.
Зубы клацают о тонкий белый фарфор с золотистой каймой. Раз, другой.
— Присядь, пожалуйста. Может, придержать тебе голову?
— Н-н-не н-н-на-д-до.
Собственный голос, сиплый, еле слышный, пугает меня. Зубы продолжают выбивать дробь, но я ухитряюсь сделать глоток. Обжигающе горячая жидкость стекает по горлу. Я не чувствую вкуса, но согреваюсь и перестаю дрожать — и только теперь осознаю, что все это время меня бил озноб.
— Почему так долго?
Говорить нормально все еще не получается, но я хотя бы перестаю заикаться. Реймонд гладит меня по голове, точно ребенка, отвечает не сразу.
— Наверное, трудный случай. Но раз целители все еще с ним, значит, надежда есть.
Я повторяю его слова про себя: "Надежда есть. Надежда есть. Надежда есть" Обхватываю себя руками, раскачиваюсь из стороны в сторону и твержу, твержу о надежде, цепляясь за эту мысль, как утопающий за спасательный круг. Мне кажется, если внутренний голос умолкнет — то все. Катастрофа. Обратной дороги не будет.
Когда открывается дверь и выпускает целителя в мешковатом светло-синем костюме, я не сразу осознаю, что это означает. Реймонд соображает быстрее.
— Что?
Целитель вздыхает, усталым жестом стягивает с головы шапочку, вытирает ею пот с лица.
— Жив. Пришел в себя. Можете пройти к нему, но ненадолго. А мне надо срочно зателефонировать офицеру Лоренсу, я ему обещал.
Он удаляется быстрым шагом, а я смотрю ему в спину и не могу даже пошевелиться. Реймонд кладет руку мне на плечо, слегка сжимает.
— Пойдем, Ники.
Я поднимаю на него взгляд.
— Он жив? Правда? Джон жив?
Логан кивает, и тогда к моим глазам впервые с того страшного мгновения, когда утреннюю тишину спящего дома разбил телефонный звонок, подступают слезы. Они текут по щекам, и я даже не вытираю их, кручу в руках поданный Реймондом платок и повторяю:
— Жив… жив… он жив…
* * *Гудвин лежал в палате в одиночестве. Объяснялось это просто: Управление перечисляло Центральному госпиталю ежегодно внушительную сумму, зато все сотрудники могли рассчитывать на бесплатное лечение и хорошие условия. Для офицеров держались две двухместные палаты, на всякий случай. Еще вчера обе они пустовали, а сегодня одну из них занял мой напарник.
Услышав, как открылась дверь, он скосил глаза и попытался растянуть в улыбке бескровные губы. Получилось неправдоподобно.
— Джон, — едва слышно шепнула я.
— Донн, — слабо отозвался он. — Логан, привет, дружище. Увы, на рукопожатие я сейчас не способен.
Его руки, и правую, и левую, охватывали широкие повязки, к которым тянулись какие-то трубочки. Голова была туго перебинтована.
— Они меня побрили налысо, представляете? Теперь я точно стал уродом.
Он еще и пытался шутить. Это убедило меня в том, что опасность миновала, и я почувствовала себя так,
