когда лифт начнет тормозить; из трех предпринятых за полчаса попыток третья увенчалась успехом. Плохо только, что он умудрился заляпать спермой все зеркало, так что пришлось отмывать его специальным чистящим средством. Да, да, вот это самое зеркало, которое сейчас отражало меня постаревшим на пятнадцать лет, потяжелевшим на сорок килограммов и, кто знает, может быть, чуть более умудренным жизнью.
Доехав до последнего, четырнадцатого этажа, я позвонил в дверь для прислуги. Так или иначе открыть мне должна была Беба, и таким образом ей не пришлось бежать к главному входу. В последнее время передвигалась она с трудом.
– Паблико!
– Беба!
– Уф, ну и растолстел же ты!
– Стараюсь походить на тебя, задастая ты моя, ну-ка!
Схватив Бебу в охапку, я даже попробовал приподнять ее, что удалось мне только отчасти. Беба рассмеялась.
– Пабло, ты же меня уронишь!
Я отпустил ее. Она ухватила мою руку, прижала ее к пузу и поволокла меня за собой на кухню. Проходя мимо гладильни, я заметил там сменную прислугу; странное дело, она выглядела точно так же, каково время моего последнего посещения, – девушкой лет двадцати. Не выпуская моей руки, Беба пододвинула два стула, и мы уселись друг напротив друга, почти вплотную.
– Давненько, давненько ты к нам не заглядывал, охальник.
– Мы же виделись на Рождество.
– Ох ты, господи, а ведь теперь-то уж конец июня, дрянной мальчишка… К отцу приехал?
– Да как сказать… ко всем. Просто мне сказали, что папа копыто себе подвернул.
– Бррррр… постарайся поменьше ему перечить, он сейчас такой…
– А мама?
– Мама-то? Да как всегда… Вот на курсы английского записалась.
Она ведь уже ходила на одни – по реставрации мебели.
Ходила, да не доходила. От запаха лака ей, вишь, дурно делается. «Мигрень», как она говорит, ну в общем… А теперь дался ей этот английский. Купила набор пластинок, на которых все чего-то болтают, так что теперь у отца голова болит. Не говори, что я тебе сказала…
Она расхохоталась – так мог бы, наверное, выглядеть смеющийся бегемот, – но тут же напустила на себя серьезный вид, едва заслышав голос маменьки за дверью, ведущей в столовую.
– Эусебия, надеюсь, ты не забыла про паштет из оленины… Пабло Хосе! Как ты вошел?
– Привет, мама. Со служебного входа. Из комнаты даже не услышишь…
– Боже милосердный, ты похож на водителя грузовика. Дай-ка на тебя взглянуть.
Обхватив мое лицо руками, она расцеловала меня в обе щеки, не прерывая осмотра.
– Толстый-претолстый стач. А что это на тебе за рубашка? Другой не нашлось?
– Забыл постирать…
– Тогда позвони в химчистку, они почти все сейчас оказывают услуги на дому… Пошли, пошли. Эусебия, скажи Лоли, что она может подавать аперитив на террасу. И белое вино достань в последний момент, иначе оно согреется и потеряет весь букет.
Тона гостиной изменились: на Рождество преобладал оранжевый, теперь же – бледно-желтый, включая обивку кресел и ковер под пианино. Точнее, роялем.
– Ну давай, рассказывай, – сказала маменька, чтобы нарушить молчание. До террасы путь неблизкий, и можно переворошить кучу воспоминаний.
– У меня все в порядке, как всегда. А у вас?
– Ужас, мой милый, просто ужас! После того, что случилось с отцом, мы все просто обезумели.
Ты не представляешь, в каком он сейчас настроении, не пред-став-ля-ешь.
Перед тем как открыть застекленную дверь террасы, она на мгновение остановилась и, повернувшись ко мне, привычным тоном задала неприятный вопрос:
– Ну что, нашел невесту, которую не стыдно на людях показать?
– Как только найду – тут же оповещу…
– Ты должен выбрать себе невесту безупречную по всем статьям, сынок, женщина помогает мужчине обрести стержень. Недавно мы познакомились с дочерью Хесуса Бласко: просто красавица. Слышишь – кра-са-ви-ца. Ей двадцать семь. Как только я ее увидела, то сразу подумала: вот прекрасная пара для Пабло Хосе. Она немного хиппи, так что общий язык вы найдете.
– Ну какой же я хиппи, мама?
– Нет, правильнее сказать – богемная… По-моему, она бросила консерваторию, чтобы заняться джазом. У нее… у нее такие же художественные порывы, как и у тебя.
– Насчет художественных порывов тоже что-то не припоминаю.
– Пабло Хосе, сынок, до чего ж ты упрямый: когда ты отказываешься что-то понимать, то просто вылитый папочка!
А вот и он – фирменное блюдо, гвоздь программы, мой папенька: полулежа в гамаке под навесом, он читал газету, водрузив на нос очки от близорукости и подкрепляя чтение безалкогольным абсентом.
– Вот так сюрприз! А я-то думал, ты придешь до часу.
Пожав плечами, я наклонился, чтобы по обыкновению два раза поцеловать его.
– Ты же знаешь, что мое расписание никогда точно не совпадает с расписанием Полуострова.
– Какого полуострова?
Папенька никогда не понимал шуток. Это единственный человек на свете, с которым – хочешь не хочешь – постоянно приходится разговаривать всерьез.
– Прости – шутка, просто пришло по дороге в голову.
Пока я устраивался рядом с ним, он не переставал притворяться, что просматривает газету (папенька никогда не читает газеты, он их просматривает).
– Не пойму: вечно тебе что-то приходит в голову. Все шуточки да шуточки. Не вижу в этом ничего забавного. Когда я иду по улице – я иду по улице, а не забавляюсь.
– Дело в том, что я немного с приветом, ты же знаешь.
– С приветом? Людям с приветом не до забав, тут гляди в оба…
Опять начинается. С папенькой вечно приходится докапываться до слова, которое покажется ему единственно подходящим.
– Ну, скажем, немного рассеянный.
– Быть рассеянным тоже не годится, сынок, надо все делать сосредоточенно.
Маменька, учуяв неизбежно грядущую Оду Хорошим Привычкам, поспешила улизнуть под предлогом помощи Бебе и служанке. В этот момент я понял, что сейчас меня начнут долбать: папенька отложил газету, приподнялся в гамаке и закурил одну из тех сигарок, которые помогают ему подобрать вступительные слова.
– Если бы в твои годы я был рассеянным, то никогда не стал бы тем, кто я есть.
– И не лежал бы в гамаке с переломанной ногой?
– Не прикидывайся дурачком, я говорю серьезно.
– Я тоже говорю серьезно, но уж больно двусмысленно ты выражаешься.
– Все совершенно ясно: тебе скоро сорок, а ты живешь как семнадцатилетний мальчишка.
– Мне скоро тридцать пять.
– Сначала тридцать пять, потом сорок – какая разница? Пора бы тебе переменить образ жизни. Я в твои годы уже имел два диплома, прошел испытания на должность в нотариальной конторе, основал свое дело и имел двух сыновей. И жена у меня была, как положено свыше, и приличный дом.
Мне пришли в голову по крайней мере три возможных ответа, ну, скажем: «Да, но тебе так и не удалось воспитать младшего сына, которому скоро тридцать пять и который живет как семнадцатилетний мальчишка». Однако вместо этого я против воли выговорил: «Прекрасно, папа. Ты у нас великий человек», – что он воспринял буквально, как и полагается такому тупоголовому типу.
– Великий или нет, это уж я не знаю, но человек, и все у меня как полагается, и это я сам себя на ноги
