— Мартышка заговорила, — с презрением выплюнул он, щелчком пальцев заморозив любовника матери, и оглядел его голое тело. — Неужели это все, что тебе нужно в жизни, мама? Большой член?
— Ты не смеешь осуждать меня, Алан, — возмутилась Ирис, таким же щелчком разморозив Мариса, который удивленно заморгал. — У тебя нет на это прав.
— Ошибаешься, мамочка… — ее сын шагнул вперед, снова заморозив парня, едва успевшего пошевелиться, — у меня есть права. Все права на тебя есть. Ты — моя мать.
— Вот именно. Я — твоя мать, — Ирис опять освободила любовника от оков неподвижности, — а не жена. И ты не можешь делать за меня сердечный выбор.
— Можно подумать, ты этот выбор делаешь. Трахаешь всех подряд, — бедняга Марис в очередной раз застыл с выражением непонимания в глазах, а Алан приблизился к ней вплотную. — Ты все еще страдаешь по моему волчьему папеньке, мама. Даже Димитрия под этот образ упорно подводишь. Так зачем же бросаешься на других? У тебя же есть я. Как ты не видишь?
Ирис вздохнула и оставила Мариса как есть. Ему лучше не слышать тех обвинений, которые Алан бросает ей в лицо. Лучше не знать… глаза ее сына по-детски наполнились слезами, нижняя губа дрожала. Нет, наверно и ей самой "это" только кажется. Алан другой, он просто обиженный маленький ребенок, и только она виновата, что ее малыш стал таким.
— Сынок, — смягчила она голос, — ты у меня есть и всегда будешь, с этим никто не спорит. Мы вместе с первого дня, как ты появился на свет. Откуда такой тон? За что ты злишься на меня?
— Почему ты не приходишь на наши собрания, мама? — Алан не торопился поддаваться на уловку и решать дело миром, кончики его пальцев мелко подрагивали, и вместе с ними в окнах начало дрожать стекло. — Ты забыла, что ты ведьма?
Ирис в бессилии смежила веки. О своей сущности ей забыть не дано, но иногда нестерпимо хочется. Она устала смотреть на сестер по сумеречному миру и размышлять о том, как они могут продолжать платить дань темному богу и казаться такими счастливыми при этом? Если бы в прошлом Ирис знала, что ее ждет, то, возможно, не стала бы делать поспешного шага. Но она не знала. Ей сказали, что каждая из них платит самым дорогим, и на такие условия она согласилась. Но о том, что придется стать темному богу женой… никто не обмолвился и словом.
— Я не хочу туда ходить, — тихо ответила Ирис сыну, — мне надоело.
— Надоело? — взвился он пуще прежнего. — Может, и я тебе надоел?
Детская ревность. Юношеский максимализм. Алану уже тридцать, а он до сих пор морально не вырос и не вырастет, наверно, больше никогда. Она убила своего чистого и невинного ребенка, и то, что темный бог дал ей взамен — лишь искалеченное тьмой чудовище, поселившееся в его телесной оболочке. Пожалуй, только материнский инстинкт, помноженный на чувство вины, и заставлял ее не отворачиваться от сына даже при трезвой его оценке.
— Алан, ты никогда мне не надоешь, — произнесла она, не скрывая усталости в голосе, — я люблю тебя, милый. Мы же всегда были друзьями, помнишь?
— И я люблю тебя, мама, — он порывисто бросился к ней, прижался губами к шее, еще и еще, спускаясь до ключицы, благоговейно коснулся дрожащими кончиками пальцев ее сосков через одежду. Так иногда делают младенцы — кормятся из одной груди, с другой в это время играют. Только Алан уже давно вышел из пеленок.
Вот оно, неприятное чувство, которому Ирис не находила определения. Когда она в первый раз заметила в сыне "это"? Давно, уже и не вспомнить точно, но, кажется, он был подростком тогда. Да, юношей, которому положено в своем возрасте влюбляться в девочек и познавать первые радости секса. Девочек у ее сына не было. Ирис считала, что Алан просто стесняется ее и потому все скрывает. Она убеждала себя, но в то же время видела, что все свободное время он проводит только с ней, любит прижиматься к ней всем телом, класть голову на грудь или на колени. Иногда он шутливо целовал ее в губы, терся щекой о низ живота. Сыновняя любовь, тоска по матери. Она так плохо поступила с ним в детстве, а он простил, в своей бесконечной гонке за Виттором она столь многого ему недодала…
Когда сын заставал ее в спальне без одежды, Ирис краснела, а Алан — нет. Когда он узнал, что мать берет себе любовников, то убил двух или трех, прежде чем она раскусила его и устроила скандал. Он плакал и уверял, что просто боится ее потерять, а она пожалела его и впредь старалась не афишировать свои отношения, щадить сыновние чувства. Надеялась, что рано или поздно мальчик переключится на какую-нибудь девушку и поймет мать. Но девушек не появлялось, Алан о любовниках все равно узнавал, и "это" прорывалось в нем с годами все чаще. В детстве он кричал ей в лицо, что хочет убить Виттора, позже имя отца сменилось на имя брата, но сын Ирис не был безумцем в полном смысле этого слова, потому что тонко чувствовал грань, за которой ее прощение не будет бесконечным, и все его угрозы оставались пустыми.
— Но я люблю тебя не так, — отчеканила она и сняла с себя руки сына.
— Не смей меня отталкивать, мама, — вспыхнул он. — Не смей больше не слушаться меня.
— А ты не смей мне приказывать, — Ирис тоже невольно сжала кулаки. Неприятное ощущение от "этого" заставляло ее ведьминскую силу вибрировать внутри. — Не все в жизни будет так, как ты хочешь, Алан. Смирись.
Стекла в окнах дребезжали все сильнее. Надо бы остановиться, но каждый раз, когда она не дает отпор сыну, это лишь ухудшает его болезненную зависимость. Книги с древнедарданийскими писаниями и изящной поэзией, которые Ирис держала в спальне и любила иногда почитывать, начали подпрыгивать на полке. Люстра раскачивалась под потолком.
— Объясни-ка мне, сын, раз пришел, — заговорила Ирис с угрозой в голосе, — что произошло тогда на площади в последний день празднеств в честь светлого бога? Почему ты настаивал, чтобы мы с тобой ехали в отдельном каре? Почему приказал водителю разворачиваться и гнать прочь, едва лишь толпа заволновалась? Ты что-то подозревал? Или знал, что на Димитрия станут покушаться?
— Я ничего не знал, — прищурился в ответ Алан, — а если бы и знал, то что с того?
— А то, что мы с тобой уже беседовали на этот счет.
Ну вот, полка не выдержала и со скрипом покосилась, книги посыпались на пол,
