Эти мысли сводили его с ума. И одиночество. Глухое беспросветное одиночество и боль, что заполняли его изнутри, приходя на смену бессонным ночам и дням, полным бесполезного ожидания. Она не придет, Алекс. Она не придет, она не придет, она не придет. Он твердил теперь себе так и все равно не верил. Никогда не думал, что можно ощущать себя настолько потерянным в окружении друзей и заботливой матери. Они считали, что последствия травм мучают его, но та боль не шла ни в какое сравнение с чувствами к Эльзе.
Он передал через Северину, что хотел бы встретиться с Эль в день, когда его выпишут из госпиталя, пообещал, что не станет ни в чем упрекать, каким бы ни вышел разговор. Ему нужно просто ее увидеть. Один разок увидеть, только и всего. А если не сможет, то пусть напишет хотя бы записку. Но она не пришла и записку не прислала. Дома радостная мать хлопотала и кудахтала вокруг него, наготовила гору еды, пичкала его деликатесами и ворчала по поводу безнаказанности, с которой аристократ из палаты лаэрдов имел право обойтись с ее сыном.
Алекс скорей бы посетовал на бессердечие, с которым с ним обошлась аристократическая дочь.
Ночью он вдруг понял, что все это правда: она не придет. Сел на кровати и крепко прижал ладони к глазам. Постыдные слезы выжигали их, а он не мог допустить, чтобы они пролились. Но кричать мог. И кричал, до изнеможения долго, судорожно сглатывая пересохшим горлом, ощущая, как резко втягиваемый воздух пронзает легкие.
На самом деле он, конечно, не издал ни единого звука.
Цирховия
Шестнадцать лет со дня затмения
В шестнадцать лет кажется, что правила созданы лишь для того, чтобы их нарушать. Мир устроен не так, как хочется? Все можно изменить, было бы желание. Окружающие твердят, что твои желания невозможны? Закостенелые, глупые люди, не способные видеть дальше собственного носа. Ведь ты молода, сильна, и где-то внутри не отпускает ощущение, что знаешь чуть больше, чем остальные. Щелкнешь пальцами — и сдвинешь миры с привычной оси. Докажешь свою правоту — и победишь. Все по силам, нет ничего невозможного, если очень сильно хотеть. И верить.
И плевать, что родители не разрешают видеться с мальчиком, который нравится, приводят какие-то аргументы, кричат и топают ногами. Ты молода, сильна, ты двигаешь миры, ты имеешь право любить того, кого хочешь. И он тоже любит тебя, и нет сомнений, что вы созданы друг для друга и будете счастливы вместе всю жизнь. А родители… да что они в этом понимают?
И ты доказываешь, ты шагаешь вперед семимильными шагами, ты борешься без устали за возможность видеть мир таким, каким хочешь. Вселенная вращается вокруг тебя, как гигантский четко выверенный механизм, а ты пинаешь и пинаешь ее шестеренки, чтобы ускорить или изменить их ход.
А потом вдруг понимаешь, что родители были правы.
Эльза, конечно, поняла это не сразу. Сначала, как и положено, она боролась, бунтовала и доказывала. Ненавидела отца за его двуличие и жестокость, презирала мать за ее слабохарактерность. Она мечтала сбежать из-под родительского надзора, во сне и наяву грезила о том, как обретает свободу, тем более и шанс у нее имелся. Старший брат обещал ей поддержку и помощь, и где-то там ее ждал любимый человек. Вырваться бы к ним — а остальное уже не важно.
Днями и ночами, с того самого момента, как отец увез ее, рыдающую, и заставил бросить Алекса при смерти на пустыре, Эльза просила темного бога послать ей Димитрия для спасения. Он единственный с детства не подчинялся родителям, а силой и властью уже сравнялся с отцом. Ему не составило бы труда освободить сестру, увезти с собой, а Алекс так пострадал из-за нее, что никакая испорченная репутация Эльзу бы теперь не остановила. Она должна была находиться рядом, помогать залечивать его раны, ухаживать за ним. Ведь они так любят друг друга — разве можно бросить любимого в беде?
Наконец, ее просьбу услышали, и Димитрий все же пришел к ней. Но уже не как брат.
Что она почувствовала, когда он поцеловал ее? Что провалилась в какой-то кошмар, который совершенно не мог с ней наяву случиться. С самого детства Димитрий мучил ее, заставлял плакать, кусал и щипал ее, а Эльза то ненавидела его, то боялась, то жалела, но, подрастая, он стал другим, и в какой-то момент словно тонкая ниточка протянулась между ними. Она приняла его неправильность и простила, и все чаще мысленно занимала его сторону в ссорах с отцом. Стала видеть в старшем брате не только боль и тьму, но и крепкое плечо надежного защитника и мудрый совет хорошего друга.
Но она никогда не видела в нем мужчину.
И тем не менее, именно Димитрий открыл ей глаза на то, как на самом деле выглядит страсть. С Алексом все было по-другому: Эльза ни разу не теряла уверенности, что контролирует ситуацию и сможет остановить себя и его в любой момент. Несмотря ни на что их любовь была чистой, и светлой, и нежной, очень нежной и красивой. С Димитрием она не контролировала ничего. Только ощущала выжигающую похоть внутри него, грубое мужское возбуждение в сильном теле, когда он прижимался к низу ее живота, и видела бесконечный ужас в его глазах. Алекс хотел ее любить, Димитрий желал ее трахать, и даже при всей своей неопытности Эльза интуитивно определила, в чем здесь различие.
Как мог брат так предать ее? Зачем окрылил, заставил поверить в исполнение любых желаний, подбивал сопротивляться родительской воле? Да, предал, потому что превратил их близость в больное влечение, их только-только зарождающееся душевное тепло и доверие друг к другу — во что-то грязное и мерзкое. Эльза и себя ощущала грязной и мерзкой и корила за то, что спровоцировала его. Родители были правы, что запирали Димитрия с рождения. С самого начала они понимали, что в нем нет надежды на исправление и дальше станет только хуже. В нем нет добра, нет света, нет даже намека на что-то хорошее, и все, к чему он прикасается, становится испорченным. Эльза, конечно, сама виновата, что тянулась к нему. Родители видели его насквозь, а она — нет. Она жалела его и любила сестринской любовью и искренне хотела помочь, а он прикоснулся к ней так, как никогда не касался даже Алекс… забыть бы это, да не получается.
Отцу она ничего
