Они неторопливо пошли вдоль по коридору, за окнами которого виднелась залитая предзакатным светом центральная площадь Шарту
— Шарту такой маленький, — сказал Тави. — Я рад, что родился не здесь. Мой опыт хоть немного шире, чем у местных. А те, кто родился и вырос здесь… они вообще не знают, что такое большой мир. Они не видели никого, кроме нескольких тысяч живущих здесь людей.
— Я знаю, ты думаешь, что жизнь в замкнутом мирке чего-то лишает. Но позволь мне с тобой не согласиться. Пока мы живы и здоровы, в плане нашего восприятия над нами не имеют власти почти никакие обстоятельства. А вот мы сами очень часто ограничиваем себя, запрещаем и мешаем себе смотреть вокруг или вникать в то, что уже увидели. Можно жить в многолюдном квартале в центре Литтаплампа и ничего не знать о мире вокруг, ничего не видеть в других людях, кроме отражения собственной пустоты. А можно жить здесь и найти бесконечность непостижимого в других людях, хотя и знаешь каждого из них в лицо.
— Я понимаю это. Вы уже говорили похожие вещи. И все же я не могу не хотеть вырваться отсюда. И я не буду сидеть, сложа руки. Я делаю многое, чтобы понять и узнать Шарту. Мой ум занят поисками красоты здесь. Но мое сердце хочет в бесконечную даль. А Литтапламп кажется таким большим, могущественным, сложно устроенным… и таким недостижимым.
— Это правда, — медленно, словно с неохотой произнес Румпа. — Литтапламп большой, даже огромный. И он — сердце литской ойкумены. Но это больное сердце чахлого, умирающего организма. Когда-то там произошел истинный ренессанс культуры и государственности, но с тех пор прошло уже два века, и это были два века угасания. Там все еще шестнадцать миллионов жителей — достаточно, чтобы благополучно приехавший туда легкомысленный человек, даже прожив там несколько лет, не заметил ни одной проблемы. Но когда начинаешь изучать историю, понимаешь, что это лишь остатки прежнего города. Там почти ничего не строят. Из четырнадцати существующих директорий функционируют только восемь.
— Почему?
— Потому что это не нужно тем, кто мог бы этим заниматься, а те, кто хотел бы жить под заброшенными куполами, не в состоянии своими силами отремонтировать разрушенную инфраструктуру. При этом на окраинах города растут поселения, нищие по сравнению с Шарту, где скапливаются неграмотные беженцы, мигрирующие к столице с разоренных войнами рубежей ойкумены. Некоторые из этих людей приходят с оружием, и тогда в фавелах происходят кровавые вспышки насилия.
— Но разве не должен кто-то спасти и всех этих людей, и город?
— Спасти от чего? Спасти для чего? Однажды наступает момент, когда вещь уже настолько перестает быть собой, что исчезает та суть, ради которой мы хотели бы за нее бороться.
Тави понурился.
— Это будет не очень вежливо с моей стороны, — предупредил он, — поэтому сначала я хочу сказать, что восхищаюсь Вами и очень ценю наше общение и Вашу доброту ко мне. Но я должен спросить: Вы так говорите, потому что Вы разочарованный человек?
Румпа бросил на мальчика короткий взгляд.
— Пожалуйста, не надо мной восхищаться. Я совершенно обычный человек.
— Извините. Само вырвалось.
— И нет, я не разочарованный. Мне интересно жить, у меня есть надежды — просто я не связываю их с организациями, городами, странами. Все мои надежды связаны либо с отдельными людьми, либо с истиной, которую мне доставляет удовольствие искать.
— Хотите сказать, я не должен рассчитывать на Литтапламп? И, заглядывая в будущее, мне стоит видеть себя сорокалетним агрономом на службе у следующего поколения семьи Джифой?
Учитель на мгновение прикрыл глаза и вздохнул, а когда заговорил снова, его голос звучал почти нежно.
— Тави, ты поссорился с матерью и поэтому решил, что теперь должен сам взять свою судьбу под контроль. Но нельзя все в жизни запланировать. Нет никакой пользы в том, чтобы принимать огромные, сокрушительные решения там, где для них нет оснований. А главное, поместив все своим мечты в будущее, планируя-планируя-планируя то, каким оно должно стать, можно очень легко потерять себя в настоящем. Кто ты сейчас?
Они остановились на развилке коридоров, где не было окон и не горели лампы, а потому царили неглубокие сумерки. Лицо Тави в рассеянной полутьме казалось еще более сосредоточенным, чем на свету.
— Я еще никто.
— Нет, ты кто-то, — с неожиданным нажимом возразил Румпа, — и ты это прекрасно знаешь. Просто ты поспешно решил, что у тебя больше нет права быть тем, кто ты есть. Так кто ты?
Тави раздраженно пожал плечами.
— Ребенок. Ученик. Сын своей матери. Все мы являемся тысячью «кто-то», но ведь это почти не имеет значения.
— Ошибаешься. Любое из наших маленьких определений имеет огромное значение. Иногда человек, который уже стал уважаемым профессионалом в своей области — хорошим художником или лидером какого-то сообщества — вдруг замирает в ужасе, так как осознает, что, сделавшись благодетелем для многих, перестал заботиться о самом себе и о своей собственной семье, перестал замечать то, что намного ближе к нему, чем предмет взлелеянных им амбициозных планов. И такой выбор бывает невозможно оправдать ни перед собой, ни перед другими. Но еще чаще бывает, что тот же самый человек не достигает ни одной из своих возвышенных целей, но ради них успевает отвергнуть и разрушить все то хорошее, что могло бы быть в его жизни. Понимаешь?
Он неожиданно взял Тави за плечи и слегка встряхнул. Мальчик даже испугался — не какого-то насилия со стороны Румпы, а той экспрессии, с которой учитель вдруг себя повел.
— Да, кажется, понимаю. Но что же такого важного в том, кто я сейчас? Я еще ничего не пропустил, никого не… — Тави хотел заявить, что никого не отверг, но осекся — вспомнил тяготящую его ссору с Хинтой, да и ситуация с матерью была слишком похожа на полное взаимное отвержение.
— Ты ребенок, — ободряюще улыбнувшись, сообщил ему Румпа. — Ты умный, необычный, талантливый, но все еще очень молодой человек. И я вижу, как тебя изнутри грызет страшная амбиция. Ты считаешь свое положение ничтожным — но это не так. Именно сейчас ты прекрасен и свободен — так прекрасен и так свободен, как, возможно, уже не будешь
