пассажирском сиденье, а потом Томас вдруг запустил в нее кружкой, истерически крича, чтоб она убиралась прочь. Он вел себя, как какой-то одержимый.
Она ушла. Уехала первым же поездом и старалась держаться подальше, как все они ей советовали. Затем ее допросили, обыскали квартиру, снова допрашивали во главе с этой свиньей Хернсом, до тех пор пока она уже не могла этого выносить. С нее хватит. В первую неделю октября она поехала в школу Карстоу, повидаться с Томасом.
Возможно, все прошло бы лучше, если б Грета заранее подготовилась к этой встрече, тщательней спланировала, как и что говорить. Но она бросилась в Карстоу на волне эмоций. Села в автомобиль и мчалась всю дорогу на бешеной скорости, с опушенными стеклами окон. И ветром выдуло, разметало, словно паутину, все те слова, что она собиралась сказать, все мысли, что ее обуревали.
Впрочем, наряд она выбирала тщательно. После долгих размышлений надела темно-серый деловой костюм, тот, что был на ней тем чудесным весенним днем в Лондоне, когда они с Томасом ездили на пикник в парк. Тем самым ей хотелось напомнить Томасу, что были в их жизни и другие времена, когда мама его была еще жива, когда сама Грета значила для него так много.
Встретившей ее в школе женщине Грета не стала называть своего имени, боялась, что Томас, узнав, кто приехал, вообще к ней не выйдет. Просто назвалась другом семьи и уселась в приемной на жесткий стул с прямой спинкой.
В костюме ей было жарко, надо было выбрать что-то более удобное и соответствующее поездке. Она чувствовала, как вспотела под мышками, но жакет снимать не стала и сидела в ожидании, барабаня пальцами по стопке школьных программ. Шли минуты, Грета начала задыхаться в этой комнате. Голова кружилась, она потеряла счет времени, почти забыла, зачем она здесь. И впала в полузабытье, когда вдруг услышала, как кто-то окликнул ее по имени. Подняла голову. Перед ней в дверях стоял Томас.
Она даже не сразу узнала его. Томас сильно похудел, пострижен был коротко, по-военному. Только глядя на эту стрижку, Грета вдруг поняла, что посадку и очертания головы он унаследовал от отца. В надбровных дугах и линиях лба читались упрямство и решимость, свойственные Питеру, на какую-то долю секунды ею даже овладела растерянность.
Что ж, по крайней мере, Томас не развернулся, не ушел, увидев ее. Уже хорошо. Стоял на месте. А вот выражение его лица Грета никак не могла прочесть. Решимость и уязвимость одновременно, пожалуй, так; и тут вдруг ее пронзила тоска по прошлому. Она поднялась, протянула к нему руки, в глазах ее стояли слезы.
Реакция Томаса последовала незамедлительно.
– Убирайся! Отойди от меня! – крикнул он и заслонился руками.
– Томас, не надо. Не сердись. Я только хочу объяснить. Ты все неправильно понял. Сам знаешь. То, что случилось с твоей мамой… не имеет ко мне никакого отношения.
Грета говорила торопливо, захлебываясь, понимая, что времени у нее мало.
– Врешь! – заорал он. – Это ты их послала! Точно знаю, что это ты.
– Никого я не посылала. Нет, клянусь! Я бы никогда и ни за что на свете не стала бы причинять тебе боль, Том. Ведь ты мне не безразличен, неужели не видишь, не понимаешь?..
Грета ждала ответа, но так и не дождалась. Томас по-прежнему прикрывал руками лицо.
– Я нужна тебе, – добавила она уже тише. – Ты знаешь, что нужна.
– Мне нужна моя мама. – Эти четыре слова, сорвавшиеся с губ Томаса, прозвучали как тоскливый стон.
– Конечно, конечно. Но ведь ее больше нет, Том. А я есть. Вот она, я. Я здесь, я пришла к тебе.
Грета шагнула к Томасу, взяла его за руки, отвела их от лица. А потом притянула к себе, как тогда, год тому назад, в спальне леди Энн. И, возможно, он бы сдался, если б им в этот момент не помешали. Разговор на повышенных тонах привлек внимание школьной секретарши. Она заглянула в комнату и спросила, все ли в порядке. И этот вопрос навеки разорвал существовавшую между ними связь.
– Да отстань ты от меня, в самом деле! – закричал Томас. – Меня тошнит от одного твоего вида! Ненавижу тебя, ненавижу!..
Злоба, звеневшая в его голосе, заставила Грету торопливо отступить. Вся кровь отхлынула от ее лица, она лишилась дара речи. Но вот Томас заговорил снова, и теперь голос его звучал спокойно и холодно. Прежде она не слышала, чтоб он говорил таким тоном.
– Я заставлю тебя заплатить за все, Грета, – сказал он. – И ты ничем не сможешь помешать. Ничем, как бы ни старалась.
Он резко развернулся на каблуках и вышел. Грета не пыталась остановить его.
Две недели спустя Томас приехал в Лондон вместе со своим другом Мэтью Барном и нашел медальон в потайном ящике отцовского стола.
ГЛАВА 20
В тот же понедельник, на третий день судебного процесса, Томас безостановочно расхаживал по комнатам дома «Четырех ветров», не в силах усидеть на месте или найти себе хоть какое-то занятие. Из-за приоткрытой двери в кухню доносились приглушенные голоса тетушки Джейн и детектива из Кармута, но он не пытался разобраться, о чем идет речь. Он и без того знал, что тетя Джейн говорит о суде, проходящем в Лондоне; она ни о чем другом просто не говорила с тех пор, как вернулась во Флайт накануне вечером. И Томас больше не желал слышать о толстяке адвокате Греты, о его грязных уловках, о присяжных, которые все видели, слышали и молчали. Томас знал: завтра придет его черед. Но ему не хотелось об этом думать.
Но вот он перестал бродить и остановился посреди широкого коридора, на полпути между входной дверью и лестницей наверх. Выглянул в окно, увидел тисы в ярких лучах летнего солнца, и вдруг со всех сторон на него налетели голоса, обрывки разговоров, они так и плавали в воздухе, точно пылинки, поднятые ветром.
Некоторые голоса он узнавал, или ему казалось, что узнавал, но они замирали вдали прежде, чем он мог убедиться точно. Ему показалось, он слышит маму, она говорила что-то о платье, но голос ее был моложе, словно принадлежал еще совсем юной девушке, такой звонкий и беззаботный. За ним последовал другой голос, тоже вроде бы мамин, но тоном ниже, она рассуждала о какой-то лошади. Томас обернулся, но там, разумеется, никого не было, лишь где-то вдалеке плакал мужчина, а снизу, глухо, словно из преисподней, доносилось имя «Сара».
Потом голоса переместились вверх и звучали теперь над головой Томаса. Мужчина, глотая отдельные слова, говорил об Индии, к нему примешивался старческий женский голос, бормочущий ругательства. Ее слова доносились откуда-то совсем издалека, Томас едва их различал.
Он так и застыл как вкопанный, не понимая, реальные это голоса или нет. Они призывали его подняться по лестнице, он на протяжении многих месяцев старался не заходить на второй этаж. Там, наверху, на площадке, стоит книжный шкаф, где он прятался, и обойти это место, то самое место, где была убита мама, никак не возможно. Нет, старый ковер оттуда убрали, положили новый, но он помнил, где находились пятна крови. Тогда ему пришлось перескочить через них, спеша за помощью к Кристи Маршу.
Томас закрыл глаза и вдруг понял свою ошибку. Владельцы голосов и не думали от него прятаться. Они находились наверху. И когда он начал медленно подниматься по лестнице, так и рванулись к нему навстречу. И обладатели их, старуха и военный, спорили о событиях настоящего времени.
– Он мой, говорю тебе. Мой. И я волен распоряжаться им, как хочу.
– Стивен, Стивен, – послышался дрожащий, укоризненный голос женщины, а потом вдруг снова ушел куда-то, и на смену ему явился голос мамы. Она говорила с ним, с Томасом, в машине по дороге в Лондон. Было это в прошлом году, и Томас помнил, как силился расслышать мамины слова, уносимые ветром. – Мне страшно хочется знать, какой она была, Том. Страшно хочется знать, какая она была.
Как ни странно, но по мере продвижения наверх, тревога и страхи начали отпускать Томаса. Он не был здесь уже больше года, но спокойно миновал то место, где умерла мама, как-то и не подумав об этом. Теперь он знал, куда идет, и повернул к двери в спальню, даже не оглянувшись на большой книжный шкаф, стоящий слева. На секунду испугался: что, если тетушка Джейн заперла дверь, но затем надавил на ручку, она повернулась, и он вошел.
Томас знал, что некоторые из картин, висевших в спальне, были повреждены грабителями, когда они искали сейф, но портрет бабушки остался нетронутым, висел себе на прежнем месте, над камином. Именно
