— Да.
— Прибью на месте, — пообещал он безучастно, и Мартин удивленно поднял брови, воззрившись на собеседника с нескрываемой растерянностью. — Ты меня понял, — кивнул Курт все так же сдержанно. — А я — понял тебя. Посему скажу сейчас, пока сия идея не водворилась в твоем разуме окончательно и не выродилась в нечто непотребное. Нет, майстер инквизитор Бекер, воспользоваться талантом или везением Грегора Харта, дабы осмотреть Предел изнутри — дурная, пакостная, отвратительная по своей сути идея, каковую стоит выбросить из головы раз и навсегда. Это — понятно?
— Но постой, если он и вправду умеет…
— Je suis d'avis[56], кто-то перетрудился, — констатировал фон Вегерхоф с подчеркнутым сочувствием, не дав ему договорить. — Такое рвение, несомненно, похвально, да вот беда, Мартин: о том, как оценили твое прилежание, ты не узнаешь, ибо пополнишь собою список «Сгинувшие», да еще и завалишь расследование… К слову, а поименный список пропавших и сгинувших у тебя имеется? Среди отчетов такового не нашел.
— Виноват, — смятенно пробормотал Мартин, разом сникнув. — Список есть, но приложить его к отчетам забыл: хотел перед отъездом уточнить пару имен, а после запамятовал и оставил лежать в сумке, вместе с ходовыми записями по делу…
— А так называемая «матушка Урсула»? — спросил Курт, кивнув на расчерченный лист. — Она у тебя в отчете упоминается, но здесь никак не обозначена.
— Я пока не знаю, куда ее отнести и насколько стоит фиксировать на ней внимание: о том, что эта женщина в каком-то смысле является комендантом лагеря паломников, я слышал, но с нею самой поговорить не сложилось — сначала я с ней не пересекался в лагере, а потом нашлось это тело, и все завертелось… А потом меня отозвали. Собираешься с ней увидеться?
— Да, сегодня намерен. Харт сказал, что поздним утром ее обыкновенно можно застать на месте… Список пропавших точно не потерял?
— Нет, лежит вкупе с прочими записями по делу. Перепишу начисто и приложу к отчетам сегодня же.
— Дашь потом списать, — распорядился стриг, уселся к столу и, придвинув к себе схему, деловито зашарил в бумагах в поисках чистого листа. — А я пока срисую себе твою луллийскую карту juste au cas où[57]. Тебе, Гессе, рекомендую сделать то же самое: в наши карты будем вносить поправки по ходу расследования, а после сравним, что у кого выходит.
— Мы условились, глупостей не будет? — не ответив, спросил Курт, и Мартин вздохнул:
— Не будет. Обещаю, что не полезу в Предел один.
— Ты кого вздумал одурачить этой казуистикой — завзятого казуиста? Ты не пойдешь в Предел вообще, Мартин. Один, с Хартом, с армией ангелов или при поддержке войск Империи. Да?
— Я не пойду туда без твоего одобрения, — замявшись на мгновение, отозвался тот. — Так — сойдет?
— Учитывая, что я его никогда не дам — да, сойдет… Александер, ты что скажешь? Ощущал подле этого непоседы что-то необычное? В одном Мартин прав — к парню стоит присмотреться, и хотелось бы понять, есть ли в его везении доля закономерности.
— Если б я что-то почувствовал — ты уже об этом знал бы, — заметил стриг, не поднимая головы, тщательно выводя «Грайерц» в аккуратно начерченном прямоугольнике. — Однако сам понимаешь, это мало что значит. Если его талант — дремлющий…
Фон Вегерхоф не договорил, и майстер инквизитор лишь молча и понимающе вздохнул. Да и сам вопрос был задан скорее pro forma, нежели в надежде на четкий ответ: о том, насколько все на самом деле сложно в системе, при начале его службы кажущейся стройной и простой, теперь не знали разве что малолетние курсанты да обыватели — первые потому, что узнают позже, на старших курсах, а вторые — по соображениям безопасности, ибо по части поднятия и раздувания паники обыватель был непревзойден.
Да и сама информация все еще требовала дальнейшего изучения и классификации; знаменитое «scio me nihil scire[58]» за последние годы прочувствовалось как никогда четко и Советом, и expertus’ами, и следователями. Как заметил однажды Висконти, пребывая в особенно дурном расположении духа, от осознания того, сколько на самом деле еще остается неизведанным и непонятым даже там, где все казалось изученным и разложенным по полкам, немудрено и впасть в ощущение, что стоишь на краю бездны и пытаешься разглядеть пылинки в ее глубине. И порой, как верно добавил Бруно, начинает казаться, что все наоборот, и это бездна разглядывает тебя.
И небезосновательно, подумал, но не сказал тогда Курт.
Имя Петера Ульмера с известных пор утвердилось как nomen appellativum[59], а последствия открытия, сделанного благодаря его словоохотливости, отзывались и по сей день. Малефик, сумевший в детские годы укрыть свой сверхобычный талант от конгрегатских expertus’ов, отучившийся десять лет в академии святого Макария, получивший Сигнум следователя и четыре года отслуживший, не вызывая подозрений… От одной мысли, что это не исключение, а явление пусть не повсеместное, но не такое уж исключительное, в Совете ненадолго воцарилось нечто, похожее на смятение. Смятение имело вид ежедневных внеочередных заседаний, длящихся часами, что на фоне начавшейся войны в Гельвеции и немалой вероятности вмешательства австрийского герцога грозило перевести ситуацию в категорию «тихая паника».
Сфорца существовал на лекарственных зельях, как лампа на масле, и были минуты, когда Курт ожидал, что грядущее утро встретит его известием о кончине последнего из старых наставников. Висконти, кажется, постарел разом лет на десять и напоминал призрак, обреченный скитаться по темным коридорам или восседать за столом, по временам издавая обессиленно-злобные стоны или нечто невнятное на итальянском, от чего Сфорца болезненно морщился. Бруно словно высох, став похожим на вяленого леща, и все время, свободное от заседаний, проводил в тайной библиотеке академии; когда он спал и ел, Курт не представлял и опасался спрашивать. Лишь фон Вегерхоф выглядел хоть и угрюмым, но посвежевшим: так как в сложившихся условиях на вес золота было любое бесспорно лояльное существо, могущее претендовать на звание expertus’а, Совет постановил, что стриг обязан держать себя в пике формы столько, сколько потребуется, и всеми дозволенными способами.
Вся выстроенная отцами-основателями Конгрегации система контроля и отбора пусть не рухнула, но зашаталась и основательно накренилась. По итогам допроса Ульмера стало ясно, что четкое разделение на простых смертных и одаренных, каковых при наборе в академию сортировали штатные expertus’ы, уже не имело смысла. Специалисты могли почувствовать человека, обладающего даром, могли ощутить зародыш этого дара, но не могли сходу распознать того, в ком к проявлению дара была лишь склонность, каковая могла оставаться спящей всю оставшуюся жизнь, могла быть развита целенаправленной работой, а могла проявиться спонтанно. Да что уж там, до чтения протоколов допроса Ульмера специалисты и не
