Я скучаю по маме. Скучаю по той женщине, какую знала до смерти отца, – она была прямой и гордой и бесстрашно смотрела на мир сверкающими синими глазами. Но изредка меня радует, что она закрылась, спряталась в раковину, стала тенью себя прежней. Тени задают меньше вопросов.
Поворачиваюсь к дому спиной. Я упускаю преимущество. Скоро Отто узнает, где пришелец, а может быть, уже знает. Если я хочу найти его, мне нужно захватить его врасплох. Но как? Запрокинув голову, я смотрю в небо. Солнце еще высоко, а поленница возле дома совсем низкая, да и мне не стоится на месте. Отшвырнув погибшие тапочки, я беру с завалинки кожаные башмаки и отправляюсь в ближайший лесок за дровами.
* * *Топор с треском врубается в дерево. Платье у меня все в грязи, башмаки заляпаны глиной во время прогулки по полю после дождя. Они принадлежали моему отцу – темно-коричневая кожи, старые пряжки. Они такие мягкие, крепкие и теплые, а внутри уютно обмяты по ноге. В носки мне приходится набить тряпок, чтобы башмаки не сваливались, но дело того стоит. В них я чувствую себя намного лучше. И они на моих ногах выглядят лучше, вроде бы даже ярче. Не могу их себе представить чистыми и убранными в шкаф.
Сидеть без движения – это не для меня. Я вечно в движении, а за последние три года все становится только хуже.
По лицу стекают капли пота, мгновенно остывая – вечерами уже прохладно. Я ставлю последнее полено на колоду, установленную между нашими с Отто домами, заношу над головой топор.
Хорошее это дело.
Колоть дрова меня учил отец. Однажды я спросила, не хочет ли он сына, а он ответил: «Зачем? У меня же есть дочка, крепкая и сильная». И это так и есть, хотя по моему худощавому сложению сразу и не скажешь.
Топор опускается.
– Лекси! – негромкий низкий голос у меня за спиной. Я вонзаю топор в колоду и начинаю собирать наколотые чурбаки.
– Да, дядя Отто?
– Чем, по-твоему, ты занимаешься?
– Колю дрова, – отвечаю ровным голосом, балансируя на грани дерзости.
– Оставь сейчас же. Сама знаешь, Тайлер может зайти и прекрасно сделать это за тебя.
– В поленнице мало оставалось, а матери нужно печь. Ты же сам хотел, дядя, чтобы я помогала.
Я разворачиваюсь и шагаю к поленнице. Отто за мной.
– Ты можешь помогать по-другому.
Отто никак не выйдет из образа Защитника: голос суровый, в нем слышится власть. Возможно, это и в самом деле его лицо и его голос, но не его должность. Раньше ее занимал мой отец.
– А где твои туфли? – спрашивает он, глядя на замызганные башмаки.
Я швыряю чурбаки на поленницу.
– Не хочешь же ты, чтобы я их испортила?
– Чего я хочу – это чтобы ты меня слушалась, если я говорю что-то сделать. А еще важнее – когда говорю чего-то не делать.
Отто скрещивает на груди руки, и я подавляю желание передразнить его.
– Не пойму, о чем это ты.
– Лекси, я говорил, что не хочу, чтобы ты сегодня уходила. Не пытайся меня убедить, что ты этого не слышала.
Ложь уже вертится у меня на кончике языка, но обвести Отто вокруг пальца не так просто, как маму.
– Ты прав, дядя, – покорно улыбаюсь я. Он недоверчиво вздергивает бровь, ожидая подвоха, но я продолжаю. – Я правда ходила искать чужака и вернулась сам видишь с чем, – я показываю растопыренные ладони. – Ни с чем.
Снова подойдя к колоде, я выдергиваю из нее топор. Пальцы привычно ложатся в ямки от отцовских пальцев.
– Это была глупость, – продолжаю я. – Я не сумела его отыскать. Он ушел.
С глухим стуком топор снова врубается в колоду.
– Так что я вернулась. И вот я дома. Успокойся, дядя. Все хорошо. – Отряхнув с пальцев опилки, я кладу руку на плечо Отто. – И что же поведала Елена?
– Меньше, чем хотелось бы, – отвечает Отто, а сам глядит вниз, на отцовские башмаки. – Говорит, видела что-то, какую-то тень на поляне у своего дома, может, это и был чужак. Клянется, что не знает, в какую сторону он пошел. Что он просто исчез.
– Елена всегда была выдумщицей, – вздыхаю я. – Она может сочинить историю на ровном месте.
Разумеется, это неправда. Она больше любит, чтобы я рассказывала истории ей.
Отто даже не слушает. Он смотрит поверх моего плеча, и его глаза плывут куда-то, все дальше. Темные, потерянные глаза.
– И что теперь будет? – спрашиваю я.
Он вздрагивает.
– Пока ждем.
Мне удается спокойно кивнуть, отвернуться и только тогда тревожно нахмуриться. Я ни на миг не поверила, что мой дядюшка намерен просто ждать.
* * *Вечером луны на небе нет, и лунные зайчики не пляшут по стенам. Никакого развлечения для тех, кому не спится. А у меня сна ни в одном глазу, но не из-за чужака.
Все дело в ветре.
Он снова тянет одну и ту же заунывную ноту, но я слышу что-то еще, звук, от которого у меня по спине бегут мурашки. Как ни верчусь, как ни зарываю голову в подушку, я продолжаю слышать, как что-то – или кто-то – зовет, это не слишком громкий зов, но он проникает сквозь стены. Этот голос – определенно не ветер – кружит и извивается, то громче, то тише, как приглушенная мелодия. Я уверена, что если бы смогла подойти ближе, то разобрала бы слова. Сейчас слова эти неразличимы, они не даются, не позволяют себя уловить.
Я тихонько сбрасываю одеяло, стараясь не разбудить Рен, спускаю ноги на деревянный пол. Потом, вдруг вспомнив слова отца, подбираю ноги под себя и сижу на краешке кровати, не решаясь ни встать, ни снова забраться в постель.
Все деревья шепчутся, а листья шушукаются. Камни – те молчуны, задумчивые и замкнутые. Он рассказывал такие истории обо всем на свете, всему давал голос и жизнь. Если ветер с болот начнет петь, ты его не должна слушать, по крайней мере, не во все уши. Только исподтишка. Знаешь, как смотрят искоса, краем глаза. Ветер одинок, детка, и вечно ищет себе компанию.
Отец и учил, и рассказывал сказки, а уж я сама должна была учиться отличать одно от другого.
Ветер завывает, и я забываю о предостережениях отца и, навострив уши, пытаюсь уловить звук, разгадать его. Я вслушиваюсь до головной боли, стараясь обнаружить слова там, где их нет. Наконец я сдаюсь, снова ложусь и заворачиваюсь в одеяло, устраиваю себе кокон, сквозь который песнь ветра не так слышна.
Я уже начинаю погружаться в сон, когда Рен рядом со мной начинает ерзать. Она поднимается, скользит с кровати вниз, и я слышу тихое шлепанье – она пересекает комнату,
