Она бежала, горела и мёрзла. Генка исчез, возможно, спрыгнул в воду. Она помнила, что они прыгали с обрыва и этим спаслись. И стремилась повторить прыжок. Но – как бывает во сне – неожиданно для себя сделала противоположное. Вырвавшись на оголённую гранитную площадку, вместо прыжка в бездну, обернулась и замерла, ожидая приближения чудовища.
Монстр надвигался механически, неумолимо, огромная лысая голова, покрытая как бы родовой плёнкой, на вытянутой морде кровожадный оскал. Опалённая щетина стала рыжей. Он уже так близко, что виден затянутый белой пеной глаз, второй вместил в себя ненависть за двоих; мокрая чёрная ноздря, похожая на свиной пятачок, скукожилась коростой: «Можно мне его убить?», «Леший какой-то!..», «Башку ведь прострелю ей, башку…» Нечто знакомое, сон преломлял прошлое, искажая и намекая на свою способность предсказывать. Раскрылась чёрная пасть чудовища, и Маруся зарычала. Почувствовала, как от напряжения сводит лапы и хвост, и поняла, что она больше не человек. Она – лисица. Рыжая лиса на дороге с залитой кровью мордой. Она – мёртвая лиса, обшелушённая огнём суть. Вживаясь в своё новое обличье, продолжала рычать, и чудовище попятилось от неё, но глазело безумным, противным глазом, в котором отражались блики огня…
Потом она проснулась, Пахан смотрел на неё каким-то пренебрежительно любующимся взглядом. Его безобразное лицо, заросшие грязной лопатой бороды, вызвало резкую вспышку ненависти. Она ещё была лисой и вздёрнула верхнюю губу, собираясь оскалиться. В тот момент она хотела одного – убить. Неважно почему, но чувствовала желание убить именно его, именно сейчас, пока не поздно… Затем сознание подёрнуло остатки сна туманом реальности, и она поняла причину похотливого взгляда. Она – голая! Она недавно была с мужчиной, но было всё равно – потому что холодно и не всё равно – потому что хорошо. И в конечном итоге то, что невесть откуда взявшийся зэка сейчас смотрит на неё – тоже всё равно, потому что холодно.
– Оденься, по-моему, высохло, – Молчун подал ей одежду. – Как себя чувствуешь?
– На Гавайях, в пятизвездочном отеле было бы получше, – прохрипела Маруся, не узнав своего голоса, вначале испугалась – простуда, падла, добралась! Но потом прокашлялась и почувствовала себя нормальной, даже отдохнувшей. Не Гавайи, но всё-таки. Одежда действительно просохла и напоминала одежду, несмотря на многочисленные выгоревшие места. Не надо было зеркала, Маруся и так мысленно сравнила себя с певицей, которая некогда выходила на сцену в заранее продуманно надорванной тельняшке и пела про Анку-пулемётчицу.
Молчун тем временем продолжал осмотр рюкзака, не отдавая себе отчёт, что испугался, когда, проснувшись, пошёл на берег и, занятый мыслями, грозил кулаком ветряным мельницам – то бишь пожару. А возвращаясь, услышал сиплое: «Начальник! Это я! Не стреляй!» Пахан вышагнул из-за дерева и поднял руки. В одной разместился автомат, за плечом свисал рюкзак. Тогда и прижал непонятный мандраж. Не стреляй? Из чего он мог, голый, стрелять? А вот автомат у зэка выстрелить мог. Минутой позже Генка сообразил, что Пётр настроен миролюбиво. Они дошли до прогоревшего костра, Маруся ещё спала. Одеваясь, ждал, что вот-вот за спиной щёлкнет затвор. И даже теперь, когда Пётр Батькович как его там… Смирнов – при побеге убил двоих – оказался кем-то вроде Деда Мороза, или как там у них на зоне говорят – проканал за бородатый холодильник, Молчун ощутил неприятную досаду связанную с его появлением.
Первым делом Генка забрал у Петра автомат, проверил магазин – патроны есть. Затем зэка охотно решил поделиться содержимым рюкзака. Покойный Иван Николаевич, как всегда, оказался сукиным сыном. Харчи, сигареты, два заряженных магазина и в данной ситуации очень важная вещь – карта: спокойненько хранились в рюкзаке, который мог бы и сгореть. Пахан в который раз неторопливо рассказывал, как он спас рюкзак, а потом перебрался на этот берег. Маруся набросилась на консервы и колбасу, жаль – хлебушком не запасся товарищ лейтенант. Молчун же наслаждался сигаретой, чистил пистолет и тайком разглядывал Петра.
Что ни говори, как ни воспринимай, но он-таки подошёл как никогда вовремя. А мог же уйти и в одиночку, оставив немногочисленные запасы себе? Или не мог? Карта была, дорогу нашёл бы. Что ему надо? Маруся же и не скрывала неприязни к новому попутчику, ела, ёжилась, жалела о сгоревшей новенькой куртке, потом курила, сидя по-турецки, и всем своим видом показывала, что для неё человека – Петра, что по идее доставил ей возможность поесть и покурить – не существовало. Пахан воспринял подобное поведение спокойно, не ждал же он, в конце концов, что она полезет целоваться. На расспросы отвечал бойко, но с привычной ленцой часто допрашиваемого:
– Карася, нах, рысь задрала. Пошёл за водой и нарвался. Я её из пистолета… Того, что последним патроном вашего…
– Понятно, – Генка перебил, – ещё слышал, что ребятишек вы зачем-то убили?
– Так не было меня там, начальник, – зачастил Пахан. – Тут дружок мой, Витька, на дерево залез посмотреть идти куда. А потом сорвался. С ним, значит, пока не успокоился. Злился на них за то. Не было меня там.
– Главный он у них! – не выдержала Маруся. – Сама слышала, как нас убить планировал.
– Я ж того, начальник! Я по-чистому, с повинной. Жрать вот принёс. Ствол сдал.
Молчун курил и думал. Вышло по-идиотски, но получилось, что именно ему сейчас надо принять решение. К представителям власти себя относить не хотелось, но факт оставался фактом. Перед ним опасный преступник, и он их выручил. Пристрелить его, по совету Лёхи Егорова, рука не поднималась. Значит, возьмёт с собой, как решил уже однажды.
– Слушай, леший. Тут тебе не ментура и не прокуратура. Тайга. В качестве пленного взять не могу. Возиться не хочу, да и не получится. В разных мы весовых категориях. С нами пойдёшь – сдам, и там будешь рассказывать, что хочешь. По-другому – делим провизию, и ступай с богом.
– Куда? – уныло откликнулся Пётр. – Урюк, думаю, хоронился. Да и сгорел, пидор. Некуда мне…
– Чего ж бежал?
– Ноги зудели… Да и скопытиться на киче – не то, на волюшке интересней как-то. Болею я, – Пахан коснулся уродливого носа. – Вначале думал – сифилёк. Ан – хрен редьки не слаще. Рак кожи, сказали.
– Марусь, чего с ним делать? С колобком? От дедушки ушёл, от бабушки ушёл, от дяди сбег… Тебе плохо?
Да, ей стало плохо! Голова закружилась, кровь отхлынула от лица. Только что всё было о›кей, она отдохнула, курила, ненавидела зэка, любила Гену… Медведь сгорел, покойники больше не оживают. Но
