Юу замечется вдоль стен, скорее шутливо, чем всерьез, отбрыкается, поворчит на глупого дурака, специально же пытающегося казаться медленнее, простодушнее и нерасторопнее, чем он, быстрый, хищный и стремительный, есть. Поняв, что ему снова поддаются, заругается, остановится, взберется с ногами на подоконник распахнутого окна, свесив над городом пятки да тощие голени, тут же ощутив, как сзади прижимается чужой живот, грудь, обхватывают поперек тела тревожливые вездесущие руки. Перевесится через дрогнувшее узкое плечо седая голова, заглянув нежной зябкостью в те глаза, что отныне как спелые сочные сливы в набухшей вельветовой кожуре воскресшего в воскресенье Лазаря. Прижмется губами к велюровой щеке, соскользнет к приоткрывшемуся впускающему рту; нежно повернут голову цепкие ловкие пальцы, сплетется из звуков и красок рассветный поцелуй, и пока сам Юу станет хвататься за шутовские плечи, пока будет обмякать и позволять оттаскивать себя обратно в постель, чтобы тискаться всю ночь напролет, чтобы выпрашивать новых сказок и сворачиваться на теплой груди под теплым одеялом, боясь смыкать глаз и отдаваться дышащему за спиной сну, белый олень, пролетевший по небу, царапнет короной рогов луну по провисшему лицу. Взорвутся заигравшими тулумбасами и хохотом бродячих попрошаек сине-желтые улочки, распустятся ночные желтофиоли, просыплются с залечившего шрамы небосвода все звезды, ангелы, золотые рыбки, сердца, слепленные из штормящего янтаря, пахнущие голубой пекинской сосной, собственноручно укладывающиеся в подставленные ладони, дивящиеся истинным земным богатствам…
И пока ветра станут созывать на ночную охоту перистых котов Господних, пока Уолкер продолжит целовать, целовать, целовать, продвигаясь кончиками пальцев в постепенно раскрывающиеся лепестковые глубины, пока розы и сорванные ковчеги запоздалой сирени сложатся в мост, перекинувшийся через ропот пенных морей, смерть, обернувшаяся крылатой птицей жизни, весной, забродившей осенью в винном бокале и крохотным шариковым летчиком, нарисованным на внутренней кожице детского запястья, склонившись над безымянным короткопамятным городком, смыкающим ресницы отелем и согретой постелью урчащего дракона да пойманного им бутона, растянув губы в белой песьей улыбке, опустив на забрызганные паутинками глаза пушистые щекотные подушечки, шепнет:
«Земля всего лишь длинна, так длинна, так беспробудна, так хороша…
Так что же вы, мальчики, всё не спите?
Никогда не узнаете ее высот, никогда не узнаете ее облаков, ежели не сомкнете уставших своих век, ежели не позволите сердцам отдохнуть, ежели отгоните по неосторожности того, кто приносит на пестром зонтике разбросанные по островам да всхолмиям видения угрюмого капитана Немо, холодной на губы русалки, скорбящего по былым грустным подвигам Персея.
Земля всего лишь длинна, так длинна, так беспробудна, так хороша…
Так спите, дети.
Спите спокойно, под звоном куколок-плакальщиц, под крылом бумажного самолетика, под приглашающими огнями Бен-Гуриана. Спите, славные, хорошие, уставшие дети, и пусть вам приснится самый светлый, самый добрый, самый трепетный сон.
Спите, милые мои дети…
Сегодня, сейчас, так просто и так до кристальной венериной зари…
Спите».
