— В нашей стране есть обычай: когда жених и невеста едят и пьют вместе, то последний глоток вина каждый выпивает из кубка другого. Дай же мне твой кубок, я отопью из него глоток, а ты выпьешь из моего.
И Будур подала магрибинцу кубок вина, в который она заранее подсыпала сонного порошка. Магрибинец выпил и сейчас же упал, как пораженный громом, а Будур хлопнула в ладоши. Аладдин только этого и ждал. Он вбежал в комнату и, размахнувшись, отрубил мечом голову магрибинцу. А затем он вынул у него из-за пазухи лампу и потер ее, и сейчас же появился Маймун, раб лампы.
— Отнеси дворец на прежнее место, — приказал ему Аладдин.
Через мгновение дворец уже стоял напротив дворца султана, и султан, который в это время сидел у окна и горько плакал о своей дочери, чуть не лишился чувств от изумления и радости. Он сейчас же прибежал во дворец, где была его дочь Будур. И Аладдин с женой встретили султана, плача от радости.
И султан попросил у Аладдина прощения за то, что хотел отрубить ему голову, и с этого дня прекратились несчастья Аладдина, и он долго и счастливо жил в своем дворце вместе со своей женой и матерью…
— Вот так, славный мой… Я бы с удовольствием почитал для тебя еще, но…
— Продолжения нет, я знаю.
Аллен, ласково улыбнувшись, захлопнул отправившуюся вместе с ними в путешествие книгу из далеких сточных подземелий, с осторожностью отложил сборник расклеивающихся страниц на прикроватную тумбочку, с нежностью посмотрел на капельку робкого, капельку смущенного, капельку надувшего губы и щеки Юу, с абсолютным вниманием выслушавшего арабскую сказку в четвертый раз за последние трое суток.
Мальчишка под его взглядом поежился, приподнял любопытствующее, немножко разочарованное лицо. Всегда-то удивительный, интригующий, необычный каждой своей ягодной косточкой, по-особенному, восточному, привлекательный, сейчас — отмытый, причесанный, ухоженный и опрятный, одетый в чистые мягкие одежды, кутающийся в белую льняную простыню и пушистое одеяло из скатанной в войлок альпачьей шерсти, он представлялся задумчиво покусывающему губу Уолкеру уже в строго ином свете: пройдет пара-другая лет, мальчонка подтянется стройным побегом вверх, расцветет, обратится в фарфоровую изящную куклу, покоряющую каждое второе сердце из тех, что встретятся ей на пути, и мысли эти, приходящие от часу к часу, частично грели, частично подпитывали бурлящую в крови гордость за то, что именно он сорвал прелестный диковинный бутон, частично растравливали пробуждающуюся на филигранных ресницах будущую рысью ревность.
— Продолжения нет, радость моя, — с улыбкой щедрой, но слишком серьезной, чтобы Юу не мог не напрячься, согласился он. — Как только мы с тобой определимся, куда нам трогаться отсюда в первую очередь — я обещаюсь достать для тебя и других книг: столько, сколько тебе захочется, а пока что…
— Что…?
— Придется нам довольствоваться обществом друг друга, а не сказок. — Хитрющие губы растянулись шире, лукаво перемигнулись с вызолоченным зажженным ночником, оглаживающим комнатные полы и стены, ковры и подвесные лампадки, задувшие синий воск пахнущих смолой и черникой свечей, и Юу, успевший за три неполных дня изучить значение этой новой улыбки достаточно хорошо, поспешно отодвинулся, вжался спиной в резное изголовье одной на двоих кровати, повыше натянул сползающее одеяло — пусть чокнутый Уолкер пока и не торопился распускать рук так, как, кажется, распустить бы и мог, и хотел, Юу остро чувствовал, что скоро этот день, когда сомнется последняя яблочная граница, придет, а потому лучше оставаться настороже, лучше опасаться, лучше чутко прислушиваться к оттенкам и запахам, чтобы не воспротивиться, так хотя бы запомнить их все: самые первые, самые удивительные, самые сладкие, кружащие помешавшуюся ответом голову. — Право, милый мой, мне ведь тоже известны кое-какие неплохие истории. Так почему бы, спрашивается, не спросить и меня, м-м-м?
Юу прикусил губу, с недоверием покосился на протянутую своевольную руку, бережно опустившуюся на согнутую коленку, сумевшую обжечь жженым горчичным медом даже сквозь шерстяной жвачный войлок. Пощурился, отталкивая заставляющий терять нужную бдительность свет. Беззлобно, желанием одной закореневшей привычки — Уолкер уверял, что когда постареет, он станет просто-таки бесподобно невыносимо-очаровательным, а Юу с того лишь только больше рычал да злился, — поворчал. Набычившись исподлобья, громче и выше нужного пробурчал с созвучиями пляшущей по гландам да дыхательным трубкам паники:
— А я что, против, что ли?! Сиди и рассказывай свои истории, кто тебе мешает?! Только…
— Только?
— Только напирать-то на меня при этом зачем?! — рявкнув, он брыкнулся неутомимой ногой, подался поближе к иному краю, хорошо понимая, что всё равно бесполезно, что никуда он от этого идиота не денется: вон, тот уже приподнялся с пододвинутого к постели стула, уперся коленом в прогнувшийся голосистый матрас, засверкал повлажневшими одурелыми глазами, задышал перегревшейся на солнце собакой — Юу сам их видел, этих собак, Юу теперь было с чем сравнить. Юу знал, обдумывал, приходил к выводу: и шут в тебе скрывается, чертов господин экзорцист, и лохматая приблудная собака. — Чего ты опять ко мне лезешь, а?! Чего опять хочешь?! Почему не можешь просто сесть на свою задницу и спокойно сидеть?!
Уолкер, сука, только улыбался. Уолкер, сука пёсья, молчал, демонстрируя ослепительную, как солнце над таволжьим лесом из сиреневых глициний, белизну безупречных зубов.
Подался дальше, прильнул теснее, пополз настырной рукой, перебирающей паучьими пальцами, по одеялу, по простыни, по пальцам и лодыжкам дернувшихся ног, знаменуя начало долгожданного ежевечернего игрища, в котором Юу вот-вот, потеряв последние капли подбитой выдержки, выпрыгнет из постели, ринется босиком по снятой комнатушке прибрежного шумного отельчика, опрокидывая на ходу всё, до чего сумеет — случайно или нарочно — дотянуться. Зеркальный шкафчик с расческой и подаренными шнурками для волос, которые твердо вознамерился помощью вдохновленного Уолкера растить. Накрытое расписной бумазеей кресло в уютном затененном углу, обшитое хрустящими созвездиями декабря, вмерзшими в шкуры несущихся за зайцами гончих, в котором Аллен в самый первый день пребывания здесь еще пытался скоротать долгую зябкую ночь, а под утро, устав, соскучившись да разнывшись всеми костяшками, приполз на брюхе к впустившему его в постель мальчонке, сгребая в теплые собственнические объятия и с тех самых пор почти ни на секунду не отпуская от себя прочь. Округлый каштановый столик об одной ножке с картежными прогнозами о краповом дожде на полдник и проливном молоке на завтрак, с букетом из алых-алых рябиновых роз в пузатой прозрачной вазочке, подаренных влюбленным на всю голову седым шутом под лучами впервые увиденной
