Первый. Если я ошибаюсь и официально обвиню Марека, то за того серьезно возьмется милиция, и будут огромные проблемы… А после такого душевного разговора с Мареком по деньгам Серега очень не хотел бы причинять тому какие-то неприятности.
Второй вариант. Если я блефую и не буду ни в чем обвинять Марека, то милиция в конце концов обязательно выйдет на него, на Серого, — это дело всего лишь времени — и тогда…
Тогда выхода у него нет. Позор, будет очень стыдно, да и деньги для сына, те, что Герман дал, и те, что Марек обещал, пропадут, они же наверняка заберут все обратно.
— И ты ему так все и сказал? Так может, Глебка, это он из-за твоего разговора в петлю-то?..
Взгляд капитана Глеба Никитина был темен нечеловеческой усталостью.
— Может. Уверен, что каждый из нас имеет то, что заслуживает, и отвечает за все то, что сделал. Я рад, если помог Серому успокоиться…
— Такой ценой!
— Но он же мне не поверил! Не поверил, что я смогу в чем-то ему помочь…
Вроде и утро было солнечным, да и саму кухоньку ранний завтрак уже согрел достаточно, но Виталик поежился. Специально глянул на Глеба внимательней.
В далеких синих глазах опять было что-то незнакомое. Нет, точно не холод. Боль.
Бормоча чего-то невразумительное, Виталик выскочил в ванную.
Капитан Глеб Никитин опять встал у окна.
Через пару минут, поискав спички, он зажег газ и поставил почти полный чайник на плиту.
— Эй, переживатель, давай все-таки тащи сюда свои чудесные пирожки! Мне действительно пора.
Виталик немного помедлил, но появился на кухне уже с улыбкой.
— Пирожки с горячим чаем? С очень сладким?!
— Ладно тебе издеваться-то…
Глотая на этот раз действительно обжигающий чай, Глеб продолжил:
— Заканчиваю. Потерпи.
Еще вот что. Когда я вчера заехал к Серовым, Маргарита все причитала, говорила, что с Серегой-то это она так натворила. Призналась мне, как на духу, что была на даче у него в субботу поздно вечером, когда приезжала в очередной раз выяснять отношения. По ее словам, Серега обещал вроде как к воскресенью денег достать на операцию сыну, клятвенно божился, что деньги будут абсолютно точно, а сам в пятницу опять напился. Ей про него всегда кто-нибудь из соседей докладывает.
Маргарита говорит, что дожидалась, пока дождь закончится, чтобы стемнело получше, никого из знакомых по даче не хотела встретить, да и своих, зверо-совхозовских, тоже. Пришла на дачу, промокла вся, злая, говорит, что орать на него сразу, от порога, стала. Серега-то все больше молчал, глаза у него стеклянные, как Маргарита описывает, были… Чего-то про Азбеля он еще пытался ей сказать, все оправдывался… Она его не дослушала, махнула полстакана водки, которая у него на столе была приготовлена, чтобы ему не досталось, и сковородкой Серегу по башке по привычке-то и шарахнула.
Когда выскочила на улицу, помнит, что кричала еще ему, что он ничего не делает; что она выселит его с дачи, а дачу продаст — чтобы для сына деньги были; что видеть его вообще не хочет…
Еще Маргарита сказала, что она очень расстроилась, когда всех приличных людей, друзей-то их семейных, позвали на сороковины к Даниловым, а ее нет. Сказала еще, что он тряпка. И следы-то женские вокруг дачи остались ее, Маргариты…
Вот так. Мелькнула вроде бы у Сереги тогда надежда, а на самом-то деле ее и не было вовсе… В конце концов дружба-то ведь не значит, чтобы каждый день друг другу звонить или попросту рубли занимать до получки. Уверен, что это обыкновенное, простое желание узнавать друг о друге, что-то слышать и довольствоваться хотя бы тем, что друг здоров, и пускай еще здравствует…
От пирога Глеб Никитин как-то нечаянно отвлекся, задумался.
Вишневое варенье тонкой и густой струйкой попыталось сбежать с запеченного кусочка теста вниз.
— Имущество все целое там, в домике-то. На подоконнике два гривенника лежали, серебряных, царских. Скорее всего, Серый приготовился их чистить, до ума доводить, для продажи.
Главное-то вот что. Маргарита сама видела, как милиционеры нашли деньги под матрасом, триста долларов. Она не знает, что и думать, откуда у мужа такие деньги. Потом-то ей, впрочем, все равно доложат, что это даниловские. Вот так, дружище.
Панас помолчал.
— Зачем мне-то про все это рассказываешь? Знал бы сейчас об этой тайне только ты один, молчал бы и все, никаких заклинаний от меня бы и не потребовалось. А?
— Эта история, Виталик, еще долго будет аукаться всем нам. Одно, другое будут вспоминать, что-то забудут, что-то переврут, не так объяснят при случае. Какая-нибудь гадость еще обязательно всплывет между нашими-то. Меня рядом не будет, а вот ты…
Чтобы можно было кое-кого подправить при разговоре, не раскрывая, естественно, всех подробностей; чтобы ты сам смог не допустить еще такого же безобразия. Вот зачем я и связывал тебя, верный мой Панса, этой страшной клятвой. Надеюсь, ты понимаешь, что все это абсолютно серьезно.
— А то…
По радио начинали передавать новости.
Капитан Глеб пристукнул кулаком по столу:
— Ну, мне пора.
Виталик не очень-то и хотел вставать из-за стола.
— А ты, Глебка, в эти дни так трепался, что я тебя таким никогда и не видел! Честно, не ожидал от тебя!
— Нужно же было вас, затейников, хоть как-то разговорить. Язык у меня, в самом деле, от этих монологов сильно побаливает.
Не опуская на стол чашку, Панасенко наставил толстенький указательный палец на Глеба:
— Я скажу тебе, кто ты такой, если ты этого еще не знаешь! Ты обманщик! Как тебе не стыдно так дурачить людей?
— Сначала было стыдно, а потом привык, — ответ капитана Глеба был искренен и честен.
— Удивляюсь, как это мы все тебе вчера поверили!
— А я будто не удивляюсь! — славно усмехнулся Виталику Глеб. — Я ведь и сам себе почти поверил.
— Ты билеты на самолет уже взял? Свободно сейчас с ними? А то ведь трудности обычно бывают к лету-то…
— У меня карточка «Аэрофлота». Серебряная. Выдали, как заслуженному пассажиру.
— И чего? Выгодно хоть? Большие преимущества имеешь?
— С билетами проблем теперь нет. Ну, еще, наверно, когда лютые холода случатся, то пустят меня в зал для больших людей погреться или чемодан мой случайно на аэроплане бесплатно куда-нибудь довезут…
Виталик расслабленно вздохнул:
— Покушай, покушай, тебе в дорогу-то нужно подкрепиться. Ты ведь, небось, избаловался там, в других странах, с едой-то? Рестораны разные, жульены, артишоки, а? Каплунов пробовал?
— Успокойся, обжора. Как говорил когда-то наш корабельный кок, у меня аппетит, как у соловецкой чайки. Я ем все, всегда и сколько мне надо. Пробовать в жизни приходилось многое, но кушанья, равного твоей картошечке с грибками, я на свете еще не встречал.
— А с Жанкой что теперь будет? Она ведь такая…
— Такие женщины,
