Мэри попыталась представить, что здесь происходило. Трех злоумышленников с завязанными глазами или одурманенных – или и то и другое – доставили в доминиум опытные надежные селекционеры; здесь уже ждал «адский венец» и обручи, и все было готово к пародийному судебному разбирательству, приговору и пребыванию их под венцом в течение двенадцати часов после приговора; затем через день или два их выпустили бы на улицах Лос-Анджелеса и предоставили самим себе. Большинству побывавших под венцом требовалась та или иная форма коррекции; некоторым она оказывалась крайне необходимой.
Очень мало кто потом повторял свои преступления.
Мэри поджала губы и медленно покачала головой.
– Пусть наденут венцы на себя, – пробормотала она.
СПТ потер шею.
– Это вы возглавляете расследование убийств в Первом Восточном Комплексе, следователь М Чой?
– Да.
Он протянул руку, и она крепко пожала ее.
– Доброй охоты, – сказал он. – Мне ли не знать; будет крайне неприятно, если эти придурки поймают вашу дичь раньше вас. До нас дошел слух. Они охотятся за Голдсмитом. Возможно, именно поэтому здесь не оказалось Шледжа. Он сейчас наверное где-то в лоскутах, выслеживает его.
– Благодарю за предупреждение, – сказала Мэри.
Старший из жертв, Лон Джойс, пришел в себя и начал кричать.
Мэри почти бегом спустилась по лестнице.
13
Мартин Берк прикатил на автобусную остановку на велике – автобусное сообщение в его районе не действовало из-за бунта землевладельцев против административного навязывания самоуправляющих трасс с последующим обложением каждого сбором в пять тысяч в год, за исключением младенцев до двух лет, – поставил его в блокиратор (двадцать пять в день), назвал свое место назначения в ухо приемника и стал ждать. Через десять минут с рокотом подъехал и со стоном затормозил большой автобус: двадцатиметровый сегментированный золотисто-белый двухголовый червь, накрытый полупрозрачным колпаком, как раковиной; ничего, кроме сидений, гибких окон и гибкой двери. Мартин поднялся на борт, сел, положив ноги на поручень, позволил ремню безопасности лечь ему на сердце и впал в созерцательное забытье поездки по самоуправляющей трассе.
Стоявшая перед ним дилемма сожгла его внутренний предохранитель. Он думал о всяких пустяках. Стоило увидеть ему дорогу, и та поглощала все его внимание.
Пассажирский автомобиль базовой модели, предоставленный в полное личное владение частному лицу, стоил в Калифорнии двести двадцать пять тысяч долларов, сто тысяч долларов в год в виде сбора за использование самоуправляющих трасс, пятьдесят тысяч транспортный сбор, двадцать тысяч государственный налог, двадцать тысяч федеральный налог, пять тысяч на развитие самоуправляющих трасс, две тысячи пятьсот регулярные платежи за околодомовую парковку, две тысячи пятьсот за потребленную электроэнергию, пятьсот в месяц за техобслуживание парковки по месту проживания, двести сервисный сбор, пятьдесят объединенный сбор дорожных служб Лос-Анджелеса и Калифорнии (все формы были разработаны и логотипы закреплены прежде, чем хитроумные граждане заметили двусмысленности, но это по-прежнему никого не удивляло). В среднем получающий полное обслуживание и имеющий работу корректированный гражданин зарабатывал триста тысяч в год; средний заработок некорректированного в теневой зоне составлял треть от этой суммы, годовой сертификат на автобус стоил двадцать тысяч, и при этом самоуправляющие трассы были забиты.
Три ЛитВиз-комедии основались на сюжете «“Летучего голландца” на самоуправляющей трассе» – про семью в тесном гражданском автомобиле, не способную позволить себе дом, никогда не покидающую дороги, воспитывающую там детей и преследуемую налоговыми органами; двадцать две развлекательные программы на ЛитВизах были посвящены автомагистралям Лос-Анджелеса и/или Южной Калифорнии второй половины двадцатого века, эпохи романтики. Их неспроста называли тогда скоростными шоссе.
Все вокруг замерцало. Луч солнца, упавший на нос, вынудил его заморгать. Привет. Проснулся. Страшась быть Мартином Берком. Сейчас не было ничего приятного в том, чтобы быть самим собой. Озимандия в пыли. Его внимание переключилось с внешнего на внутреннее. Он подумал о Кэрол, о слабостях и трениях даже между психически стабильными мужчинами и женщинами. Конфликт полов – не недуг; это неизбежный побочный продукт, как дым и вода от огня. Люди горят медленно; но, спалив себя до угольев, хотят еще; элои рождаются заново новые радости новые игрушки. Сгорают опять.
Он закрыл глаза и сосредоточился на трепыхающейся мысли. Они с Кэрол сгорели ярко и быстро. Служа факелами друг для друга, они познали страсть, какую не могли вообразить в ком-либо еще. Сияя ярким светом в их головах, на широчайшем залитом солнцем просторе, их любовь не ведала облачности и была чистой солнечной радостью. Когда яркий блеск потускнел, он осознал, что она меньше увлечена и более прагматична, чем он, и мучился из-за ее контроля. Мартин не управлял ситуацией. Он попросту купался в счастье.
Сначала он подтрунивал над ее прагматизмом, и после нескольких таких шпилек она беззлобно ответила: «Мне необходимо оставлять что-то в запасе. Мне необходимо, чтобы потом хоть что-то осталось. Я все еще я».
Дождь пролился на пламя. Чистое свечение исчезло. Он не сомневался, что потеряет ее, и потерял. Несколько дней и недель болезненных метаний, и она поднялась над этим, настороженная, сознавая, что он – некорректированный натурал и что даже у отлично приспособленных натуралов бывают срывы. Его гений сверкал в два раза ярче ее таланта, а в ее глазах читался миф, что блеск – спутник нестабильности. Она прищуривалась всякий раз, когда он начинал говорить, – едва заметная упреждающая гримаска.
Мартин сознавал, что скоро это закончится, и сам подтолкнул ситуацию к финалу, а когда наступил конец, когда она спокойно сказала, что они должны расстаться, потерял голову. Она была идеалом и вершиной и не могла просто взять и уйти. Следовало каким-то образом причинить ей боль, чтобы она не была так бессердечна со следующим ни о чем не подозревающим мужчиной; никаких запомните никаких садистских порывов просто ожог в назидание предостерегающая пощечина. Он не знал, сколько уже опрокинул до того, как оказался перед ее квартирой с вазой для фруктов, полной конских яблок, в руках (а могло быть и хуже могло быть собачье дерьмо) под прекрасным плодом. Она пригласила его войти, как впускают друга, который помешал вам взяла сверток, заглянула в него нежно улыбнулась рада что ты так хорошо это принимаешь взяла яблоко уставилась на свежесобранное удобрение для домашних садовников пятьдесят долларов за литр и заплакала. Не слезами гнева или разочарования. А как плачут маленькие девочки. Десять минут она плакала не говоря ни слова не вытирая слез которые все текли и текли из ее глаз.
Мартин Берк застыл в изумлении и смотрел выпучив глаза впитывая боль не было торжества ни удовлетворения ни мстительности ни довольства от преподанного урока гораздо отчетливее понимая теперь насколько сильно он перегнул и какую
