– Не увлекайся, – вразумила его толстая женщина.
– В общем, он желчный, – заключил толстяк, небрежно махнув рукой в кольцах.
– Знаете ли вы что-нибудь о Эмануэле Голдсмите?
– Поэт, – сказал толстяк. – Словотворец полковника сэра. Полковник сэр использует поэта. Говорит ему, что любит его. Ха. – Толстяк высоко воздел свои большие руки, задрал к потолку двойной подбородок. – Однажды он сказал мне: «У меня есть поэт. Мне не нужна история».
– Он даст убежище этому человеку, если тот эмигрирует? – спросила Мэри.
– Может, да, может, нет, – сказал толстяк. – Он водит поэта на леске, как рыбу. Но, возможно, он верит в то, что говорит. Если с поэтом что-то случится, прежде чем он завершит свою большую работу для полковника сэра, дух полковника сэра угаснет, как задутая свеча. Так что, может, нет, поэт его мало заботит; может, да, он беспокоится о своем будущем в истории.
Мэри озадаченно нахмурилась.
– Поэмы о Ярдли нет, – сказала она толстяку.
– Но будет. Полковник сэр надеется, что будет – пока поэт жив.
– Ярдли станет защищать поэта, даже если от него потребуют вернуть того в Соединенные Штаты? – спросила Мэри.
– Кто может требовать что-то от полковника сэра? – Толстяк некоторое время размышлял об этом, положив подбородок на руку; когда он постукивал пальцами по щеке, кольца глухо позвякивали друг о друга. – О боже! Когда-то – возможно; когда были комиссии. Но сейчас никаких комиссий нет. Он может сделать чего-то во имя прежней дружбы, но не это.
– Что сделал для Ярдли ты?
Толстяк наклонился вперед настолько, насколько позволяло его пузо.
– Зачем вам это знать?
– Просто любопытно, – сказала Мэри.
– Я был посредником. Продавал «адские венцы». Полковник сэр отправлял меня в разные страны.
Мэри на мгновение воззрилась на него – и опустила глаза.
– Селекционерам?
– Кому угодно, – сказал толстяк. – Селекционеры ограничивают свою деятельность в этой стране. Сейчас. Они были не самым значительным рынком. Китай, Объединенная Корея, Саудовская Аравия. Прочие. Но вас интересует не это. Давайте поговорим о поэте.
– Мне нужно узнать очень много всякого, – сказала Мэри.
– Вы защитник общественных интересов в Лос-Анджелесе. Зачем вам знать обо всем этом? Вы не федерал.
– Я хотела бы задать свои вопросы, – сказала Мэри. – Ярдли в здравом уме?
Толстяк с сомнением выпятил губы и переговорил с коллегой на гаитянском креольском.
– Вы отправляетесь в Эспаньолу, чтобы проследить за его коррекцией? Дело в этом?
Мэри покачала головой.
– Когда-то он был самым разумным человеком на Земле, – сказал толстяк. – Теперь он преследует нас, поносит, называет мясниками. Когда-то мы были ему полезны. Он отбросил нас, и потому мы здесь, укрываемся как голуби в голубятне. – Он великодушно пожал огромными плечами, и те заколыхались. – Возможно, он в здравом уме. Но его здравомыслие совсем не то, что раньше.
Крупная женщина вдруг встала и сердито, строго посмотрела на Мэри.
– Теперь уходите. Если из-за вас эти люди пострадают, мы отомстим, а если не сможем добраться до вас, то причиним вред вот ему. – Она указала на Эрнеста, который весело улыбался, глядя на это представление.
Лицо Мэри осталось безучастным.
– Вы меня не интересуете, – сказала она. – Во всяком случае сейчас.
– Уходите сейчас же, – сказала крупная женщина.
Голубоглазый в псевдокостюме показал им выход, проводил их до такси и вернул ей телефон и камеру. Такси затемнило окна, доставило их на другой уровень и остановилось. Они вышли и оказались в Комплексе все еще на километровой высоте, в почти пустом новом районе, напоминающем пещеры и продуваемом ветром. Найдя настенную карту, они отыскали ближайший спуск и направились к нему по неактивной, неподвижной дорожке.
– Ты действительно собираешься отдать им за это картину? – спросила она.
– Конечно. Это условие сделки.
Спускаясь в бесплатном экспрессе Комплекса, Эрнест покачал головой и взъерошил рукой волосы.
– Это было весьма забавно, – сказал он. – Узнала что-нибудь полезное?
Мэри схватила его за плечи и посмотрела на него в упор. Они разом расхохотались.
– Господи, – сказал Эрнест. – Это было нечто!
– У тебя крайне странные друзья.
– Друзья друзей друзей, – сказал Эрнест. – Почему-то меня они потрясают не так, как вашего среднего корректированного гражданина. Я ни с кем из них не знаком. Интересно, как они вообще попали в Комплекс? «Так ужасно, так прекрасно, без проблем, но так безумно!» – Залившись смехом, он прислонился к стене лифта. – Даже не потратились на обратное такси для нас. Ты получила что хотела, дорогая Мэри, – ночь среди остатков старого режима?
– Ты считаешь, что они относятся к грязному Восточному?
– Ведь должны же, нет? Особые привилегии, жуткие люди… Они тут чужие. Даже я так считаю, хотя не люблю Комплексы! Так ты добилась своего?
– Ответ утвердительный, – сказала Мэри. – Вероятно, Голдсмит сейчас в Эспаньоле. – Она активировала свой лацканный телефон, надеясь, что в этот ночной час частные ретрансляторы Комплекса не переполнены болтовней подростков, и оставила сообщения для Р Элленшоу и Д Рива. «Отправляюсь в Эспаньолу. Прошу проверить договоренности и сообщить, все ли в порядке с разрешениями и с помощью федералов».
Затем она взяла Эрнеста за руку.
– Что ты делаешь сегодня вечером?
Он привстал на цыпочки, подался вперед и поцеловал ее в бровь и в висок.
– Занимаюсь любовью с моей милой-комплексоидом.
Она улыбнулась и подняла его руку, чтобы поцеловать пальцы, поврежденные нано.
– Тебе в самом деле следует быть осторожнее со своими материалами, – заметила она, мазнув губами по шрамам.
23
В миг полного затишья перед порывом ветра
Плоть в постели умиротворив, мы лежим.
Что я отдал или вы получили —
Это оттесняет в сторону в сторону клюв ворона,
Призрачный вздох окровавленной голубки?
Жестокость. Ричард отнесся к слезам Надин вовсе не бездушно. Когда она вернулась, он старался не обращать внимания на ее слова и даже на слезы, но они обжигались, ведь в этот раз он и его обстоятельства сделали ее прискорбно виновной и дали ему такую власть, какой он не знал прежде.
Прошлой ночью они занимались любовью. Сегодня поздним вечером, прервавшись, оставив бумаги ждать, сдержав рвущиеся наружу слова, он нетерпеливо снова накинулся на нее, стремясь излить обе страсти, но добившись только нервного истощения.
– Пожалуйста, прости, что я тебя тогда покинула, – сказала она, когда они успокоились, а стрелки часов молча подползли к двадцати трем. – Я была испугана. Не по твоей вине. Это все Голдсмит. Так нас подставил. Почему его не нашли и ничего с ним не сделали?
Что она имела в виду – «не поймали и не откорректировали» или «не поймали и не пытали»? Возможно, это уже произошло. Может быть, уже сейчас Голдсмит пребывал под венцом, в осознанном сновидении, кошмаре душевной боли, поднятой из колодца его собственного прошлого. Сначала душевная боль, затем физическая. Всего несколько секунд, или минут, или, возможно, в его случае, принимая во внимание масштабность преступления, час, всего час за восемь смертей. Ричард не знал, хочет ли, чтобы так и было. Способен ли он на самом деле желать такого кому-либо, тем самым одобряя действия селекционеров и их подражателей?
Говорили, будто коррекция ничего не значит для тех, кто побывал под венцом.
