Ричард воспротивился его попытке отобрать стопку. Голдсмит отступил, пригладил волосы, посмотрел на занавешенное окно.
– Пойдем на улицу, поохотимся на солнце, Дик. На все, что сможем найти. Чистый, яркий белый свет.
Ричард ощутил на щеках слезы.
«Все в точности так. Никакие подробности не забылись».
– Продолжай, мужик, – осторожно подбодрил Голдсмит. – Говори.
Ричард вытер щеки.
– Я правда любил ее. Не мог жить с ней, но любил. И Джина… Господи, вряд ли кто-то любил что-то на этой земле так, как я люблю эту девочку. Там теперь большой кратер, Эмануэль. – Он постучал пальцем по голове. – Воронка от бомбы. Не все дома.
– Чушь собачья.
– Нет, действительно. Я ничем не могу заняться. Не могу думать, не могу говорить откровенно, не могу писать. Не могу плакать.
– Сейчас ты плачешь, мужик. Не путай горе с утратой души. Она у тебя по-прежнему есть. Ты скала.
Всхлип начался судорогой мышц глубоко внутри. Она поднималась наверх, набирая силу, которая, казалось, разрывала ему грудь, и наконец он сел на диван, трясясь, стеная, вытянув руки, чтобы схватиться за что-нибудь.
«Прочувствуй. Ужасно. Вот оно, опять. Даже хуже».
Голдсмит подошел к дивану, опустился перед Ричардом на колени и крепко обнял его. Он плакал вместе с ним, покачивался вместе ним, уставившись черными глазами в стену позади Ричарда.
– Выговорись, мужик. Не держи в себе. Расскажи всему гребаному миру.
Всхлип перешел в вой. Голдсмит удерживал Ричарда на диване, словно тот мог вырваться. Ноги и руки Ричарда лихорадочно дергались от ощущения всей несправедливости и боли и необходимости ощущать несправедливость и боль чтобы почтить память своих умерших он должен страдать. Страдать меньше чем он мог бы вынести было бы недостойно и обесценило бы их. Голдсмит удерживал его. Под конец они оба лежали на диване, Ричард обнимал Голдсмита, тот свешивался с края дивана, все еще стискивая Ричарда в объятиях.
– Скала. Кремень, мужик. Почувствуй свою внутреннюю силу. Я знаю, она там есть. Я не способен такое вынести. Но ты можешь, Дик. Держись.
– Хорошо, – простонал Ричард. – Хорошо.
– Мы любим тебя, мужик. Держись за это.
«Голдсмит. Настоящий».
Голдсмит отстранился, волосы у него поседели, лицо покрылось морщинами.
– Я глина. Когда будешь скорбеть по мне, мой друг, помни… Ты не должен мне ничего, кроме того, что даешь, пока я жив. Только это. Долги погашены.
Ричард кивнул. Проглотил мучительный комок в горле. С него хватит. Он разом вырвался из воспоминаний и сна, ощутив сопротивление, словно был замотан в серую вату, и какое-то время просто плыл, кусочки и фрагменты других снов осыпались и опять собирались, растворяясь. Он открыл глаза и сел, спустив ноги с кровати. Дрожа, положил руки на колени и наклонился вперед. Надин рядом с ним застонала во сне и перевернулась на другой бок.
Ричард медленно встал и подошел к окну.
Сколько всякого похоронено. Выкапывать это, потом снова закапывать. Он помог мне. Был добр ко мне. Друг. Теперь он, должно быть, мертв. Я не чувствую его присутствия.
Теперь Ричард ясно вспомнил тот день. Сон поведал не всю историю, без финала. В дверь без стука вошла подруга Голдсмита Гарриет, в то время как Ричард и Голдсмит лежали в обнимку на диване. Спросив: «Что это?» – она уронила на пол коробку с продуктами. И тут же разревелась, а Голдсмит пытался объяснить ей, что они с Ричардом не любовники. Гарриет этого так и не поняла; через несколько недель ее отношения с Голдсмитом завершились.
Ричард раздвинул занавески, протер глаза и с улыбкой покачал головой. От неловкости Голдсмит тогда сквозь землю был готов провалиться.
Он взглянул на светящийся циферблат будильника у кровати. Три ноль-ноль. Через несколько часов над холмами взойдет солнце, и Комплексы выдадут тем, кто в их тени, его строго отмеренную дозу, зеркала распространят зимний рассвет, отражая его от башни к башне, подержанный свет, но все же солнце.
– Пойдем поймаем немного солнца, – прошептал он.
55
В своей просторной спальне Мэри Чой перенесла стул к окну, выходящему на восток. Затем села и принялась ждать восхода. Солнце встало через час после того, как она проснулась, из особняка высоко в горах Эспаньолы рассвет виделся коротким и красивым. С рассветом охранники и солдаты собрались в саду под окном и стояли группами по трое или четверо, пока их не сменила утренняя стража.
Небо над головой было пыльно-голубым. С северной стороны в прогале в горах она видела край моря и за ним горизонт. Над южными вершинами собрались редкие облака, расправляя на ветру серые крылья.
Мэри отошла от окна, чтобы совершить утреннее омовение. Глядя в ростовое зеркало, установленное за тяжелой деревянной дверью ванной комнаты, она заметила, что бледное пятно на складке потемнело. Скоро она станет одинаково черной везде. Самоисцеление. Доктор Самплер будет очень доволен.
За время пребывания в Эспаньоле Мэри пережила целый спектр мрачных эмоций: страх, гнев, смятение. Сейчас она была просто спокойна. Перед сном она приняла уксусную ванну; сейчас она исполнила Военный Танец, тренирующий тело для определенных движений, которые следовало уметь выполнять. Пусть смотрят. Пусть ее казнят, пугают, смущают; на протяжении всего танца никакая нагрузка не вызвала у нее дрожи, а после она снова замерла посреди комнаты, чувствуя, что сумеет держать себя в руках при любых обстоятельствах.
Когда накануне вечером мадам Ярдли покинула ужин, слуги накрыли роскошный пир. Сулавье объедался; Мэри съела достаточно для поддержания сил. Они больше не разговаривали. После обеда они расстались, и Мэри отвели в ее комнату.
Она выдвинула несколько гипотез, которые надеялась проверить в течение дня. Первая гипотеза: это не особняк Ярдли, а исторический памятник, используемый сейчас по каким-то стратегическим причинам. Вторая: все очень мало знали о Ярдли, особенно, конечно, те, кем он правил. Третья: все, что она слышала о Голдсмите до появления мадам Ярдли, было ложью. Четвертая: мадам Ярдли не в себе и ничего не знает.
Женщина, которая голодает, чтобы привлечь внимание мужа.
Дверь в комнату не заперли. Тем не менее Мэри оставалась в спальне. Она уже не жалела, что лишилась пистолета. Месть дает мало удовлетворения, когда направлена против муравьев, выполняющих свои общественные обязанности.
Военный Танец не избавил ее от эмоций. Просто сфокусировал их. Она прониклась уверенным и бдительным спокойствием; агрессивным миролюбием, состоявшим из равных долей терпения и должным образом направляемого гнева.
Поправив в ванной комнате прическу, она осмотрела свой деловой костюм и вышла на осторожный стук в дверь.
– Мадемуазель, вы готовы завтракать? – спросила женщина.
– Да, – сказала она. И посмотрела на часы. Девять ноль-ноль.
Дверь робко приоткрыли, в комнату просунулось круглое личико, нашло Мэри, улыбнулось.
– Пойдемте, пожалуйста.
По коридору мимо дверей спален она последовала за крохотной служанкой налево, а не направо, мимо лестницы. Так они оказались в западном крыле дома, где Мэри прежде не бывала.
Слуга открыл какую-то дверь, и она заглянула в маленькую
