Джатто, словно собираясь выпить здравицу собеседнику, отсалютовал Буондельмонте бокалом. Тот только слегка поднял уголки губ. Его взгляд на мгновенье мазнул по Джатто и вновь устремился на другие объекты. При этом Джатто - несмотря на то, что его собеседник был моложе его, почти совсем юноша - был уверен, что тот прекрасно умеет балансировать на грани приличий и учтивости в беседе, понимает, какую реакцию его слова, тон, и взгляды вызывают в собеседнике. Знает, пользуется, и наслаждается этим.
- Ваши замечания касательно характеров некоторых персонажей невероятно остроумны. - вслух вымолвил Джатто. Ему показалось, что голос выдал его волнение.
- Вы тонко заметили, что они лишь персонажи в этой комедии. - Буондельмонте снисходительно оглядел зал и повернул лицо к Джатто, глядя прямо в глаза. - И я очень хорошо знаком с... со многими из них. А с некоторыми, - он усмехнулся. - Даже близко знаком.
Чтобы скрыть свои чувства, Джатто быстро отвернулся. Возможно, чересчур резко отвернулся, чем только выдал их. Опять намёк, и какой! Даже два: и то, что многие известные лица - лишь куклы в его или их руках, и про Джанку опять. Может, действительно, дуэль? Вот только инициатором должен быть не он. Ну, для такого завзятого драчуна, как Буондельмонте, многого не надо. Вылить вино ему на одежды это, конечно, слишком, а вот если усомниться в его словах, негромко, но достаточно, чтобы это услышали посторонние...
Тем временем в зале, под одобрительный шум, появились музыканты, занимая свои места на возвышении. В самом деле, гости уже должны были успеть утолить первый голод и быть готовыми к развлечениям. Чествование виновника торжества будет позже, когда и второй, и третий голод будут утолены, гости раздобреют от съеденного, а душа повеселеет от вина и шуток. Тогда громче и искреннее будут здравицы, славословия, и тосты в честь героя.
Но Джанка! Когда она успела? Распущенная, дешёвая девка! А всё отец: и сам не воспитывал дочь, и другим не давал. Всё души в ней не чаял. Вот она и пошла по рукам. А ведь не зря говорят в Фиренце: хороша ли женщина, плоха ли, надо ей изведать палки! Мало того, что она выйдет замуж неизвестно даже ещё за кого, наверняка за ублюдка какого-нибудь, так она ещё и таскается по разным там Буондельмонте, а может и по кому ещё. Может, она и отца... А что, мало ли было такого? Законы-то запрещают, да строго, ещё как! Но не потому ли и есть такие законы, что есть, что запрещать? И не потому ли стали они так строги, что девочек, чьим первым мужчиной был их отец не счесть в Фиренце, как не счесть и мужеложцев, коих законы преследуют и наказывают гораздо строже, но коих в Фиренце столько, что и в других землях любителей мальчиков уже называют "фирентийцами"? Не зря же отец за неё был всегда больше даже, чем за мать. Неужели... О, дьявол! Неужели отец действительно её... А Джанка, конечно, и рада! Шлюха, шлюха! Убил бы тварь...
Перед глазами встала картина как он хватает сестру за волосы, запрокидывая голову, и бьёт ножом в грудь... в живот... в грудь... в живот... бьёт и бьёт, глядя в её расширенные карие глаза, в которых можно прочитать, наконец, страх и мольбу, а не превосходство и презрение. Он раз за разом погружает клинок в её тело, но Джанка, к счастью, не умирает, а мучается и стонет, доставляя ему несказанное удовольствие долгой мести. Каждый удар, сотрясая её тело, вырывает у неё долгожданные стоны боли, и слёзы струятся из её глаз. А когда он схватит её за шею и начнёт душить, повалив на пол, она поймёт, что отец ей больше не защита, никто не защита, она в его власти и именно он, Джатто, владеет её жизнью и смертью.
- Смотрите-ка! - выкрик Буондельмонте вырвал его из мира грёз. - Не ожидал!
Джатто было непросто вернуться из реальности, в которой уже почему-то обнажённая, распростёртая на полу у его ног Джанфранка молила его прощения. Кровь её и раны к тому времени чудесным образом исчезли и слёзы девушки текли из её глаз на ничем не прикрытые груди. Видение было столь сладостным, что возвращаться в сидящее на шумном пиру тело было сущей мукой, да и сам пир был нелепым, ненужным, и раздражающим. Зачем он здесь? Что ему до всех этих богатых и пышно разнаряженных петухов, кичащихся цветом своих перьев? Он шёл сюда, чтобы приблизиться к этому "цвету общества", чтобы когда-нибудь стать одним из них... но разве они, такие, как Буондельмонте, как Аччаюоли, примут его? Да и надо ли становиться таким? Надо ли это ему? Не пустое ли это?
В ответ на недовольный взгляд Джатто, Буондельмонте показал рукой на вбежавшего в зал невысокого пухлого мужчину около сорока лет, наряженного в красно-синие одежды и такой же нелепый колпак. Мужчина как раз оглядывал зал, стоя меж столов. У него были маленькие, заплывшие глазки, словно у поросёнка, быстро стреляющие по сторонам, пухлые губы, и нос картошкой.
Джатто слышал лёгкий звон в голове, окружающее словно отдалилось от него, мир словно отделился некой прозрачной стеной, и звуки из этого отделившегося мира стали глуше и вместе с этим единый до этого, монотонный гул разбился для юноши на тысячи вполне самостоятельных звуков, природу каждого он вполне мог различить. Шарканье ноги сидящего через три человека справа, звон упавшего ножа со стола слева, хруст куриной кости на зубах на другом конца стола, кашель, смех, бульканье вина, стук бокала о дерево... ваша правда мессер, это оскорбительно... я сказал им нет, и отправился в Геную... и вот тогда он залез в бочку и мы... но она только смеялась в ответ... таких ножек, я
