Отец Бонуомо, принявший торжественную позу, издалека видимый в кароччо в окружении четырёх священников, нескольких служек и восьмерых трубачей, был готов начать литургию. Бокка, не в силах удержаться, время от времени невольно бросал туда взгляды. Он понимал, что беспрестанными оглядываниями через плечо привлекает к себе внимание, и, может, даже усиливает подозрения викария, но ничего не мог с собой поделать. Викарий же, казалось, Бокку более не замечал. Полусотника такое показательное безразличие не успокаивало вовсе. Как-то всё неопределённо. Викарий всё знает и о заговоре, и о его, Бокки, в нём участии? Или только пока подозревает? Или, будучи необыкновенно проницательной личностью, действительно лишь догадывается о возможности и того, и другого? Уж лучше бы папский слуга сказал прямо, а так, намёками, так - непонятно. Непонятно, что делать. Вольно же ему, божьему человеку, рассуждать о предательстве, плести словеса в красивые кружева. Сам-то он в таком положении небось и не был никогда. А тут что ни сделай - всё будет подло, даже если не делать вообще ничего. Как же так получилось, что он, благородный Бокка, за всю жизнь не показавший никому страха, презиравший лжецов, трусов и предателей, сам вскоре неминуемо предаст? Вопрос только - кого. И тут викарий не прав, не будет у него никакого выбора из правильного или ложного, доблести или трусости, верности или предательства. Всё, всё подло, всё мерзко. Или словом своим поступиться, клятвой, воинской честью, или дружбой да любовью.
Вскоре, весь в пыли, прискакал посыльный, казавшийся (а может, и бывший) ещё более уставшим, чем строевые воины.
- Мессер Бокка, вас к сотнику.
Посмотрев направо, Бокка действительно обнаружил своего непосредственного командира на положенном ему месте, во главе его личного десятка.
- Гано, - он подозвал своего друга. - Принимай пока команду. Я к сотнику.
Гано глянул на посыльного, на Бокку, молча кивнул. Бокка тронул поводья и они с усталым посыльным двинулись бок-о-бок.
- Что-то стало известно? - обратился полусотник к молодому дворянину.
- Наоборот, - тот пожал плечами. - Всё ещё больше запутывается. Кажется, никто ничего не понимает. Битва ещё не началась, а уже идёт не так, как задумывалась.
- У них, - Бокка показал подбородком. - Обнаружились подкрепления?
- Вроде за Монсельволи и за Арбией видели какие-то отряды, но кто и сколько - неизвестно, - посыльный большего не знал и Бокка прекратил расспросы. Не стал и спрашивать о цели вызова: до сотника несколько шагов, сейчас сам узнает.
Мадиано Буонконте первым кивнул Бокке, который в ответ вежливо поклонился в седле. Сотнику было уже за пятьдесят, был он лыс и полноват, если не сказать грузен, но, по слухам, всё ещё силён и не дурак подраться. Верхом он держался уверенно и доспех на нём вовсе не выглядел нелепо, как на некоторых молодящихся престарелых рыцарях. Рядом с ним на приметном вороном жеребце в жёлтой попоне, выделяясь ярко-алым сюрко, гарцевал один из молодых Пацци, Якобо, который по жизни приходился ему зятем, а тут, на войне, знаменосцем. Именно к Пацци отошли земли дельи Абати в контадо Пульчедальо. Вполне возможно, что именно Якобо, женатый на старшей дочери Мадиано, получил виллу, где родился Винче. Винче... Кьяра с самого начала была уверена, что первенцем будет мальчик, и, когда они выбрали имя (вопреки обычаям - сами), говоря о будущем сыне называла его не иначе, как Винченцо дельи Абати. Как она гордилась сыном, обещавшим стать утончённым, благородным рыцарем. Лучшим из лучших. Самым прекрасным во всей Италии, разумеется. Поэтому и имя было так важно: имя зачастую предшествует человеку, и по нему составляют представление за глаза. Имя её сына должно было быть таким же совершенством, как и сам её сын. И оно им было. Винченцо дельи Абати. Кьяра была попросту влюблена в эти звуки...
Бокка улыбнулся и кивнул знаменосцу. Тот не был причастен к убийству Винче. Да и земли эти... какая разница, кто их получил? Не этот, так кто-то другой. Да, Кьяра, не знавшая в своей ненависти границ, не улыбнулась бы, не кивнула. Не сдержала бы ни обиды, ни гнева. Но она - женщина.
- О, а вот и мессер Бокка пожаловал, - Якобо преувеличенно широко растянул губы. - Говорят, вы тут неплохо покомандовали, пока мессер Мадиано был занят?
Бокка удивлённо покосился на него, не зная, как на такое реагировать. Устраивать ссору здесь и сейчас было бы совершенно неуместно, потому он лишь молча кивнул ещё раз и демонстративно развернул коня, скажем так, хвостом к знаменосцу.
- Вы желали меня видеть, мессер, - обратился Бокка к сотнику. - Я к вашим услугам.
- Не столько я, сколько капитан, - ровный тон сотника не выражал никаких эмоций.
- Капитан? - удивился Бокка. - Какая нужда может быть у капитана во мне?
- Ну, какая-то да есть. Поедемте, и узнаете. Якобо, смотри тут пока.
- Как прикажете, папа. Тем более, мессер Бокка изволят убыть и...
- Не зарывайся, - оборвал Мадиано зятя и, когда они уже отъехали, добавил негромко и так же равнодушно. - Не обращайте на него большого внимания.
Отвечать на это явно не требовалось, и, поскольку Бокка ехал слегка сзади и сотник, не подумавший при этом повернуть голову, его видеть не мог, даже кивать в ответ не пришлось. Сказано и сказано.
Капитану гвардии, Якопино Мональдески, был положен свой шатёр, поскольку, по фирентийским традициям, должность такого уровня уже не могла обходиться без нескольких помощников. Справедливости ради, не столько для помощи, сколько для лишнего присмотру. А то мало ли, что такому большому начальнику в голову взбредёт. Соответственно, решения без участия этих помощников, назначенных от Ближнего совета подеста, от его же Общего совета, от совета приоров, от консулов цехов и от представителей пополан, принимать было нельзя. А для принятия таких решений требовалось приличествующее место. Отсюда и шатёр. Полог шатра был откинут и небольшая группа мужчин в матово блестящих доспехах и чистых накидках обозревали поле предстоящего боя. Кроме самого Мональдески, Бокка никого тут прежде и в лицо не видел. Сам же Якопино Бокку не признал. Не удивительно: не по чину ему. Любезностей тоже не последовало. Короткий кивок на
