— Черт в юбке, — смеются коллеги, когда она выскакивает из операционной, падает на каталку и спит, пока ее везут к следующей. Хирург носит футболку с иконой Мадонны, потому что так ей кажется, будто это ее руки обнимают ребенка на ее груди.
***
По залитой солнцем улице неспешно шел высокий мужчина, чья внешность и образ притягивали взгляды, но одновременно отталкивали, как отталкивает убийца в фильме, о котором уже известно зрителям, но не другим героям. При первом взгляде на него казалось, что это военный; впечатление усугубляли выцветшие камуфляжные штаны, заправленные в высокие шнурованные ботинки. Он, несмотря на тепло, кутался в плащ тревожно-желтого цвета, казавшийся пыльным. Но если бы он с кем-то заговорил, американцы, окружавшие его, сразу бы понимающе кивнули — австралиец, и сильный акцент выдает его не меньше, чем внешний вид и нарочитая медлительность в центре мегаполиса.
Майкл выбежала из офиса, глядя на часы — вечно пунктуальная до педантичности, она, если дело касалось личной жизни, снова опаздывала, всегда опаздывала, словно что-то мешало ей ходить на свидания. Психолог, пытавшийся справиться с последствиями ее странного психического расстройства, говорил, что именно так выражается ее нервозность и нежелание заводить отношения: она же не знает, что было у нее в прошлом, да и было ли там что-то, кроме бесконечных больниц; можно сказать, она только начала жить. Она спорхнула по лестнице, едва касаясь ступенек, выдернула из кармана телефон на ходу, готовясь уже писать сообщение с извинениями перед тем, с кем должна была встретиться через две минуты, заметила, что, кажется, развязался шнурок, значит, она потеряет еще минуту, и… Она вскинула взгляд и замерла.
Преградивший ей путь вдруг остался единственным существом в бесконечной пустоте. Он смотрел на нее молча, одновременно словно видя впервые и вспоминая после долгой разлуки. Майкл почувствовала, как из висков вынули длинные спицы беспокойства и тревоги, а воздух, который был в ее легких, стал клубами черного ласкового дыма, щекочущего изнутри. Незнакомец с бесконечно родными чертами лица взял ее за руку, и мир обрушился на нее водопадом цветов и звуков. Майкл послушно забралась за ним в салон желтого такси, не осознавая ни единого слова из тех, что он говорил водителю, прижалась к его груди, слушая сердце, засунула ладонь под черную футболку, гладя горячую кожу. Он не говорил с ней, даже не смотрел в ее сторону, но не выпускал ее запястья; они вышли из машины возле какого-то здания — Майкл не обратила внимание ни на что, поднялись на лифте до какого-то этажа, она не знала, на какой; она глядела только на него, не в силах оторваться. Захлопнув дверь от всего мира, он легко поднял ее на руки и наконец коснулся губами щеки с такой неожиданной робостью, что у Майкл сердце зашлось. Она обняла его за шею, мельком подумав, что даже имени его не знает — ну и что — все равно — все все равно… Он усадил ее на край кровати, наконец скинул на пол свой плащ и упал перед ней на колени, оказавшись между ее раздвинутых ног, притянул к себе, задирая на ней подол платья. Майкл, узнавшая из своей истории, пересказанной ей в больнице, где она очнулась и начала новую жизнь, что она из религиозной семьи, что родители старались излечить ее молитвами при церквях, уважавшая свое прошлое и никогда не отказывавшаяся от довольно строгого образа жизни, даже носившая кольцо непорочности, и не подумала его оттолкнуть, только молча пожалела, что они не могут раздеться каким-то чудом, поэтому бедра ей при каждом толчке царапает его ремень, а она вдохнуть не может нормально, потому что плотное платье слишком облегает грудь.
— Михаил, — тихо шепнул на ухо низкий голос — первое слово, которое он ей сказал. Могло бы показаться странно, но только не Майкл: она знала, что он называет этим именем именно ее. Она меняла имя в документах на Майкл, это была часть терапии, и когда она выбрала себе это, оно почему-то казалось ей правильным, но то, как ее назвали сейчас, походило еще лучше.
Они разделись и легли, обнявшись. Майкл даже не оглядывалась по сторонам, ей было совершенно не интересно, где они находятся, важно было лишь то, что ее обнимают, что светлые волосы, почти седые, выгоревшие до бесцветности, падают ей на лицо.
— Что бы ты делал, если бы мы не встретились случайно? — спросила Майкл, гладя его по плечам. Она не могла оторвать рук от него.
— Я бы искал тебя еще миллион лет, — раздался ответ, и Майкл откинула голову на подушку, подставляя ему шею. Он вдруг поднес ее руку к лицу и снял с безымянного пальца кольцо, продел в него собственную цепочку и повесил себе на шею, а на вопросительный взгляд пояснил. — Теперь это мое.
Ужинали в молчании. Майкл, отчаявшись найти столовый нож, попыталась как-то резать еду обычным и не выглядеть при этом деревенщиной, но потом посмотрела на своего визави, который, отдав ей единственную вилку, ел руками, и не почувствовала никакого раздражения, хотя обычно вела потенциальных партнеров в дорогие рестораны и зорко следила, чтобы те не перепутали четыре вилки для разных типов блюд.
— Можно я возьму что-то, чтобы спать? — спросила она, когда они вернулись из гостиной в спальню.
— Все мое — твое, — прозвучал ответ, и Майкл, удовлетворившись ответом, вытащила из шкафа единственную белую рубашку и накинула на себя. Развернулась и увидела, что ее рисуют: лежа на кровати и держа перед собой планшет, он мог выглядеть, словно что-то писал, но оценивающий взгляд художника Майкл ни с чем не перепутает.
— Покажи, — она подлезла под его руку и обняла за пояс, заглянула в лист. — О. Это я?
— Почти ты, — он поцеловал ее в волосы. — Я нарисую тебя настоящую чуть позже, — рисунок отправился на пол, но Майкл не могла забыть изображенного на нем ангела с копьем в длинном светлом пиджаке. Разве бывают ангелы в пиджаках?
Через два дня Майкл, одетая в белое открытое платье, стояла в мастерской, собственническим жестом обняв художника за пояс. В комнате толпились потенциальные покупатели и оценщики, но
