Пальцы Нагиба, протянутые к горлу Шазад, застыли в воздухе. Мы с целителем опасливо переглянулись.
— Лгать грешно, господин тысячник! — фыркнул Жинь.
И я невольно рассмеялась, несмотря на револьвер солдата, приставленный к голове.
— Что вы можете знать о грехе? — глухо прозвучало вдруг в тёмном углу, где были свалены броня, щиты и оружие.
Смех мой прервался, по спине пробежал холодок. Один из старинных доспехов зашевелился и шагнул вперёд. Человек был закован в металл с головы до ног, слышалось звяканье бронзовой кольчуги и скрип металлических сочленений. Даже лицо было скрыто маской шлема из блестящей меди, на которой играли бликами солнечные лучи из окон вагона.
Солдаты кинулись в стороны, уступая дорогу человеку в доспехах, и от их явного страха делалось совсем жутко.
— Дайте мне вашего недоделанного святошу! — Медные губы не шевелились, лица было не разглядеть, но слова он выговаривал совсем как у нас в Захолустье.
Двое охранников подняли Бахи на ноги и прижали к стене. Целитель с усилием приподнял окровавленное лицо, он едва держался на ногах.
Человек в броне, скрипя суставами, шагнул вперёд и сжал обе ладони целителя, татуированную и чистую, своими кольчужными перчатками. Наклонил голову, взглянул искоса. Под основанием шлема мелькнула полоска кожи — всё-таки живой человек, просто закованный в металл.
— Нуршем… — произнёс тысячник. В его бесстрастном голосе слышался приказ.
Нуршем? Я вспомнила тюрьму-молельню в Фахали и паренька в солдатском мундире, прикованного к стене. «Я особенный», — сказал он тогда с кривой усмешкой.
Глаза в прорезях маски сверкнули синевой, как небо над пустыней или озеро в оазисе среди песков. Как мои собственные глаза.
— Ты предатель! — глухо продолжал Нуршем, прожигая окровавленное лицо пленника своим синим взглядом. Слова падали как приговор, совсем не похожие на подавленный жалобный тон того солдатика в молельне. Я тревожно дернулась, но чужие руки держали крепко. — Предателей надо отправлять на суд Всевышнего — таков закон.
Он поднял бронзовую ладонь и тяжело положил её на лоб пленника, словно благословляя.
Разбитые губы Бахи шевельнулись в болезненной улыбке.
— Боюсь разочаровать, но я слишком давно сбился с истинного…
В следующий миг он уже корчился в судорогах боли.
Шазад рванулась из рук солдат, её крик утонул в отчаянных предсмертных воплях целителя. Прежде чем я успела двинуться с места, по вагону прокатилась волна ужасающего жара. Рука, прижатая ко лбу несчастного, вспыхнула раскалённой бронзой, и кожа его зашипела, дымясь и чернея на глазах.
Невольные зрители разразились криками ужаса. Руки, державшие меня, разжались, и я кинулась к Бахи, но остановилась в двух шагах и упала, задыхаясь, не в силах преодолеть огненную завесу.
Тело жертвы почернело целиком, затем побелело и рассыпалось. Стоя на коленях, я бессильно наблюдала, как мой друг превращается в кучку пепла.
Вот оно, новое оружие! Мы нашли его.
Глава 24
Раскалённый жар понемногу рассеялся, но моя обожжённая кожа горела как в лихорадке, и было больно дышать. Я стояла на четвереньках, хватая ртом воздух; сердце колотилось в такт стуку колёс.
Бахи больше нет, и умер он в страшных муках, которые я только что посулила Нагибу. Отвела смерть от подруги… и наслала на друга? Как знать…
Поезд сбавил ход, вагон трясло уже не так сильно, лишь чадящий масляный фонарь на стене раскачивался из стороны в сторону.
Все молчали. Внезапно Жинь вскочил с колен и рванулся вперёд, но солдат мощным ударом сбил его с ног и прижал к полу.
— Держите его, — распорядился тысячник. Он старался говорить с ленивой надменностью, но голос его дрожал, а волосы взмокли от пота. Хала в углу тихонько всхлипнула. — Пожалуй, теперь стоит заняться моим драгоценным иноземным братцем.
Он взглянул на Нуршема, но тот не обратил внимания и повернулся ко мне:
— Амани… Ты жива? — В голосе звучало изумление.
Сперва я не поняла его, но потом ощутила запах дыма и глянула на себя: одежда обуглилась и висела клочьями, но моя кожа под ней была цела, лишь слегка покраснела. Дочь огненного джинна не так-то просто сжечь пламенем, смертельным для простых людей.
— Живя в песках, привыкаешь к жару, — пожала я плечами с напускным равнодушием.
— Нет! — Бронзовая рука, всё ещё раскалённая, протянулась, указывая на меня. — Ты тоже особенная, как и я.
Я попыталась возразить, но язык не слушался. Неудивительно: мы оба демджи, лгать нам не дано.
— Нам надо поговорить с ней наедине! — бросил он Нагибу.
— Не смей её трогать! — прохрипела Шазад, лёжа ничком на полу.
И я поняла, что у подруги ещё остались силы.
— Только попробуй! — зарычал Жинь, поднимаясь на колени, и вновь согнулся, получив сапогом в живот.
— Стой! — выкрикнула я, видя, что Нагиб занёс ногу для нового удара. — Ты их не тронешь! Никто не тронет!
Тысячник замер, хотя было видно, что жажда мести переполняет его. Он не попал на султимские состязания, не сумел заслужить уважения солдат, смертельно завидует мятежному брату, который его во всём превосходит…
Я снова повернулась к Нуршему, встретив пристальный взгляд синих глаз в прорезях медной маски.
— Хорошо, поговорим. Но пока меня не будет, пусть никто не трогает моих друзей. Договорились?
Медное лицо осталось неподвижным, но синие огоньки глаз сверкнули улыбкой. Почему-то мне показалось, что он тоже узнал о своих способностях не так давно.
— Даю слово. — Он протянул руку. — Пока мы будем разговаривать, ничего с ними не случится.
Хоть я и дочь джинна, но чуть не вскрикнула от боли — так горяча была бронзовая перчатка.
Прежде чем отпустить с Нуршемом, меня дважды обыскали, однако, судя по поспешности, солдаты сами боялись приближаться к огненному демджи.
Соседний вагон, оказавшийся рестораном, очень походил на тот, где я обедала в поезде из Арчи. Столики, кресла. Стаканы на подносе уютно позвякивали под стук
