В доме моего отца было всего две комнаты. В одной спали родители, другая, побольше, служила общей столовой, и в ней спала я почти шестнадцать лет. Теперь этой комнаты нет, как и всего дома, где прошло моё детство.
После долгих поисков мне удалось наконец отыскать свой халат, смявшийся в комок под одеялом. Разгладив, как могла, синюю ткань ладонями, я накинула его, натянув затем простые коричневые шаровары.
Шира раздражённо фыркнула в подушку:
— Ты долго будешь тут метаться, как подыхающая коза? Дай другим поспать!
Олия в своём углу молча натянула одеяло на голову. Я взяла с пола ботинок и, подняв его как можно выше, нарочно уронила. Шира, морщась, зажала уши. Среди сестёр у нас с ней единственной была общая кровь, остальные родились не от тётушки Фарры, а от других дядиных жён. У тётушки было ещё трое старших сыновей.
Шира прищурила заспанные глаза, наблюдая, как я неловко вожусь с поясом.
— Паршиво выглядишь, кузина! — ядовито заметила она. — Бессонница замучила? Вон все руки ободрала, пока всю ночь ворочалась с боку на бок.
Я дёрнулась было прикрыть синяк на ушибленном локте, но не стала. Разумеется, Шира знала, что ночью меня где-то носило, ведь её постель в одном шаге от моей.
Где именно носило, сестрице было невдомёк, но всё равно донесёт тётушке, если поймёт для себя выгоду — да и просто так, ради удовольствия поглядеть, как меня выпорют.
— Как тут уснёшь, — парировала я, справившись с узлом, — когда ты под боком. Храпишь, аж стены трясутся, — не знала?
— Вот видишь! — фыркнула из-под одеяла Олия. — Говорила я, а ты не верила.
Она была младше всех, не считая Назимы, и иногда почти мне нравилась. Нам приходилось встречаться ещё до того, как я поселилась у дяди и стала предметом всеобщей неприязни.
— Хотя, может, и не ты сегодня храпела, — добавила я с невинным видом. — Куча одеял обычно не храпит.
Когда я под утро влезла в окно, тайком использовав часть нашей драгоценной воды, чтобы кое-как избавиться от запаха дыма и пороха, постель Ширы была такой же пустой, как моя собственная. Сейчас от сестры несло розовым маслом — значит, к Фазиму бегала.
Небось парень похвастался ей вчера, что вернётся чемпионом и богачом, а оно вон как получилось. Я невольно усмехнулась. Хорошо ещё, если живым выбрался.
Так что пока ничья — обе промолчим. Надувшись, Шира уселась в постели и принялась расчёсывать волосы.
Не заморачиваясь с гребнем, я запустила пальцы в собственную чёрную гриву и встряхнула, приводя в порядок. Затем пошла на кухню. Мальчишки уже повставали и собирались на работу, перекрикиваясь сквозь гул молитвенных колоколов. Те, кто вкалывал на фабрике, успевали молиться только в праздники.
Я протиснулась мимо Джираза, который надевал спецовку, почёсывая почти заживший шрам на груди. Пару месяцев назад его обожгло, когда из топки неожиданно выплеснулся огонь. Повезло — всего лишь заработок за несколько недель потерял, а мог бы и с жизнью расстаться.
На кухне я деловито схватила с верхней полки жестянку с кофе. Она уже была совсем лёгкой, чему способствовали и подмешанные опилки. Желудок привычно скрутило. Дела идут плохо: голодуха. Впрочем, они всегда идут неважно, и всё хуже и хуже.
— Фарра! — раздражённо окликнул старшую жену дядюшка Азид. — Где кофе?
Сонно потирая лицо, он заглянул на кухню. Младшая жена Нида плелась позади, глаза в пол, руки сложены на раздувшемся животе. Я поспешно отвернулась, чтобы не встречаться с раздевающим дядюшкиным взглядом.
В душе всколыхнулось отчаяние. Нет, я здесь ни за что не останусь, пускай мешочек с накоплениями, примотанный к телу, и опустел изрядно за прошедшую ночь.
— Дай сюда! — Тётушка Фарра выхватила у меня жестянку, другой рукой отвесив крепкий подзатыльник. — Тебе что было сказано? Живо беги открывай лавку!
— Сказано? — иронически повторила я, уворачиваясь от новой затрещины. В лавку так в лавку, чем дальше от дома с дядиными взглядами, тем лучше. — Скорее уж крикнуто… — Всё равно трёпки не миновать, так хоть выскажусь. — Тебя весь посёлок слышит!
Дверь захлопнулась за моей спиной, я протопала по крыльцу и побежала по улице, радуясь тому, что тётушкины угрозы становятся всё тише с каждым шагом.
Лавка у дяди Азида находилась на другом конце Пыль-Тропы, то есть примерно в двух с половиной сотнях шагов. Наша единственная улица по утрам не выглядела пустынной: мужчины тащились на фабрику, а женщины и старики — в молельный дом, пока солнце не выжгло остатки ночной прохлады. Привычная картинка, опостылевшая до тошноты. Этот посёлок стоило бы расстрелять из одного милосердия. Железо из горных копей больше не идёт, а буракки не попадался уже долгие годы. Простые лошади на продажу ещё остались, но это мизер.
В Пыль-Тропе мне нравилось только одно — бескрайние просторы вокруг. Оставив позади унылые домишки с тёмными провалами окон, можно было скакать часами, не встретив ничего, кроме песка и редких кустиков. Теперь это отнюдь не играло мне на руку, но в детстве позволяло хоть ненадолго сбежать от пьяных выкриков отца, обзывавшего мою мать подстилкой для чужаков, неспособной родить ему сына. В песках никто не мог видеть, как девочка палит из краденого револьвера, не жалея истёртых пальцев и воображая мишень стопкой в дрожащей руке жалкого выпивохи.
Дальше всего мне удавалось сбежать, хоть и мысленно, когда мать рассказывала мне на ночь истории про Изман — само собой, втайне от отца. Ах, Изман… Город тысячи золотых куполов и башен, стирающих синеву с небес, и тысяч сказок о многих тысячах людей. Там женщина могла принадлежать одной себе в окружении бессчётных возможностей, которые поджидали на каждом углу. Мать рассказывала о принцессе Хаве, которая своим пением призвала рассвет раньше срока, чтобы отогнать от города кошмарных ночных чудищ, и о безымянной купеческой дочери, выманившей драгоценности у самого султана, когда разорился её отец. А ещё мать читала мне письма от своей сестры Сафии.
Сафия была единственной на моей памяти, кому удалось выбраться
