На меня смотрела тётушка Сафия.
— Это ты меня одурманила! — выдавила я хрипло.
Как ловко и привычно управлялись её руки с пузырьками и коробочками в целительском сундуке у святого отца! Готовить ужин на стоянке тоже помогала она. Чего проще подсыпать что-нибудь в похлёбку, и все заснут — а затем дождаться, пока я выйду из палатки, и зажать рот тряпкой, пропитанной какой-то гадостью. Наворовать могла сколько угодно ещё в целительском шатре. Уже дважды пыталась подсунуть мне «болеутоляющее», и наконец…
Шазад всегда говорила, что я не готова к ударам в спину и потому ей приходится присматривать за мной. Сейчас бы добавила, что я не умею держать язык за зубами… но сама на этот раз была слишком далеко.
«Эта женщина похитила меня!»
— В прошлый раз, когда я опоила того, кто мне доверял, — фыркнула я, — у меня хватило порядочности оставить его в покое.
— Вот беда — и голос в точности, как у неё, — тихо пробормотала Сафия, подходя ближе к борту, где матрос держал меня за руки. — Хитро придумано! — Она дотронулась до лоскута рубашки, подложенного под железный браслет с обрывком цепи. Можно было подумать, она гордится мною. — Значит, всё-таки демджи.
— Ты знаешь про меня! — Я рванулась, но громила держал крепко. Это был не вопрос, но ответы всё равно требовались.
Она осторожно вытащила лоскут из наручника.
— Я торговала снадобьями в Измане ещё до твоего рождения… Думаешь, ты первая демджи, которую я вижу? Большая редкость, стоите целого состояния. Мы умеем вас распознавать. Я догадалась ещё по глазам, а когда нас спасла песчаная буря, убедилась окончательно. И потом… твоя мать так неохотно рассказывала о тебе в письмах.
«Так вот каким ветром занесло Сафию в Сарамотай! Должно быть, местный эмир похвастался, что у него есть девчонка с глазами, как тлеющие угольки, которая умеет зажигать солнце в ладонях… Я тоже кое-чего стою — но от меня им потребуются не пальцы, как от золотокожей Халы, а глаза!»
— Всё это лишь тёмное суеверие! — прошипела я, вспомнив слова Махди, когда он приставил нож к горлу Далилы. — Нас бесполезно разделывать, как мясные туши.
— А какая разница? — Она отвела взгляд, рассеянно наматывая полоску ткани на палец. — Главное, что все верят.
Что тут возразишь? Слухи и суеверия важнее, чем правда. Взять хотя бы легенды о Синеглазом Бандите. Только, похоже, Бандит скоро перестанет быть синеглазым — когда потеряет глаза.
Она кивнула подручному, держащему меня:
— Отведём её к другим девчонкам, так надёжнее.
На этот раз я оказалась куда глубже под палубой, на самом дне корабля. Здесь, в его сырых колышущихся недрах, царил кромешный мрак, но куда меня ведут, стало понятно, когда послышался плач.
По сравнению с трюмом, где содержались пленницы, моя прежняя крошечная тюрьма показалась бы верхом роскоши. Прикованные за обе руки к деревянным переборкам, они сидели в луже плескавшейся воды и дрожали от холода и сырости.
Всего их было около дюжины. Меня вели мимо, и пляшущий свет масляного фонаря выхватывал из темноты одну за другой. Светленькая с золотистыми кудряшками и в широком платье чужеземного покроя, от которого остались одни лохмотья. Другая, темнокожая, сидит зажмурив глаза и откинув голову, и что она жива, можно было догадаться лишь по шевелящимся в молитве губам. Ещё у одной чёрные как смоль волосы свисают на лицо, а глаза с сичаньским разрезом горят ненавистью, провожая тюремщиков. А вот и моя соотечественница в простом халате — сидит, сжавшись от холода. Совсем разные, непохожие друг на друга как день и ночь или небо и песок, — но все как одна красавицы… и это страшнее всего.
Я много слышала от Далилы о том, как их с Жинем мать попала в гарем. Дочь сичаньского купца, выросшая на его корабле, однажды оказалась на залитой кровью палубе среди трупов своих родных. Пираты пощадили её одну. Прелестную шестнадцатилетнюю Лин заковали в цепи и продали новому султану Мираджа, который только что прикончил родного отца и братьев, чтобы занять трон. А чтобы надёжно обеспечить продолжение династии, требовалось много жён.
Заточённая в стенах гарема, Лин выносила и родила сына от человека, которого всей душой ненавидела. Только страшная смерть подруги, ставшей ей почти сестрой, предоставила ей шанс улизнуть и снова уйти в море с новорожденной принцессой-демджи на руках и с двумя совсем юными принцами.
Иногда я сомневалась, знал ли Жинь историю злоключений своей матери. Такое женщины обычно не рассказывают сыновьям, а обсуждают лишь между собой. Дочерей же учат беречься, особенно красивых: люди заметят — обидят.
Я не красотка, но здесь оказалась совсем по другой причине — из-за своего могущества.
На этот раз железные браслеты туго сдавили мне запястья, врезаясь в кожу. Сафия с подручным направились к выходу, забрав с собой фонарь, но сдаться так просто я не могла.
— Тот, кто предаёт свою родную кровь, будет навеки проклят Всевышним! — крикнула я вслед, безуспешно пытаясь уберечь от гнилой воды расшитый халат. Одолженный у подруги, он так и остался на мне со дня свадьбы. Вода уже пробиралась к телу. — Святой отец в Пыль-Тропе много раз говорил это на проповеди!
Я не надеялась, что это тронет Сафию, но она остановилась на пороге и долго молчала, провожая взглядом матроса, исчезавшего во тьме прохода. Затем обернулась.
— Да, говорил. — Её лицо впервые напугало меня — своей невозмутимостью. Похоже, Сафия ни минуты не сомневалась в том, что делала со мной. — Мы с твоей матерью часто молились, — продолжала она сухо, — не только по праздникам и после проповеди, каждый день. Сдвигали вместе молитвенные коврики, закрывали глаза и молились — о своей будущей жизни, о том, чтобы уехать из Пыль-Тропы. — Она приблизилась и глянула мне в глаза холодно и сурово — совсем другой человек, чем я себе представляла. — Я любила свою сестру, как солнце любит небосвод, и сделала бы для неё что угодно… А потом она умерла, и осталась ты, такая похожая — как будто гуль в её мёртвом теле! Представь, каково это — смотреть на тварь, которая её погубила… которая даже не совсем человек, хоть и считает себя человеком!
