Они торопливо прошли мимо, обдав меня жаром огня факела, и нависли над телом богатого мужчины. Все внимание было приковано к ране на груди, куда с видом эксперта тыкал невысокий мужичок. Пропажу кружев никто пока не заметил. Я облегченно выдохнула и прикрыла глаза, расслабляясь, чтобы дрожью не выдать своего оживления. И так дышу через раз, чтобы пар от дыхания не бросился в глаза, а уж если зубами начну стучать, то крики вроде «сжечь ведьму» ждать себя не заставят. Уж в заблуждениях темного средневекового народа я ничуть не сомневаюсь.
Они еще минут десять водили хороводы над трупом, а потом направились ко мне. Я чертыхнулась про себя, скривила руки и уставилась в потолок, повторяя позу, в которой проснулась. И что им от меня-то надо? Ревизию проводят?
Свет лампы закрыли темные силуэты, в руку неприятно уперлась рукоять меча одного из воинов. Мужичок стал торопливо что-то рассказывать, поднял мои руки, показывая следы от веревок и синяки. Потом покрутил мою голову, едва не свернув шею. Я стоически терпела и всеми силами изображала свежий труп. Закончив осмотр, мужчина отпустил мои руки, которые больно ударились о стол, наградив новыми ушибами. Глаза заслезились от света и невозможности моргнуть. Если так продолжится, то светит мне яркий костер инквизиции.
Фархэ, - кивнул один из воинов, что стоял справа. Коренастый, крепкий с широкими плечами. Седые волосы аккуратно зачесаны в низкий хвост, лицо морщинистое, загорелое. Настоящий воин, какими их рисуют в исторических книжках.
Фархэ, - согласился с ним молодой рыжеволосый напарник, аккуратно повернув мне голову, чтобы лежала ровно.
Они отвернулись, направившись к выходу, куда я собиралась успеть за ними, чтобы подсунуть мешок в закрывающуюся дверь, но тут по телу пробежала волна болезненной судороги. Я сжала кулаки, до крови впиваясь ногтями с ладони. Нет. Только не сейчас, только не при свидетелях. Но откату все равно, он торопится пожаловаться на жизнь, подарив новые воспоминания. Я зажмурилась и стиснула зубы, держась из последних сил, но боль оказалась сильнее. Тело выгнуло дугой, руки вцепились в стол, с пронзительным скрипом царапая ногтями железный настил, свет померк, и я полетела в водоворот чужой жизни.
Мне не больше десяти. Я стою посреди прекрасного храма с ослепительно белоснежными стенами и смотрю на хрупкую фигурку с огромными золотыми крыльями, что навечно застыла на пьедестале, воздев тонкие руки к небу, откуда из круглого отверстия в потолке на нее льется солнечный свет. Волшебно. Кажется, мое сердце вместе с ней рвется туда, наверх, к свободе. Но обидная оплеуха от служительницы возвращает в серую реальность. Я опускаю голову и продолжаю возить грязной тряпкой по белоснежным плитам пола, стирая следы сотни грязных ног...
Мне двенадцать, наверно. Я не знаю когда родилась и где. Никогда не видела родителей и настоящего дома. Моя семья — одинаково серые послушницы, такие же, как и я, не нужные целому свету. Почему меня бросили? Что я сделала не так? Грусть то и дело перерастает в злость, от которой сжимаются кулаки, а слова бьют не хуже плети. Ненавижу этот мир. Ненавижу храм и свою несправедливую судьбу, в которой каждый день похож на предыдущий.
Мне пятнадцать. Опять главный зал храма Света и все та же статуя, от которой рябит в глазах. Теперь она не кажется красивой. Скорее несчастной и испуганной, с такой же сломанной надеждой на неосуществимую мечту о свободе. Мы с ней похожи. Застряли за белоснежными стенами среди светлых одежд, за которыми прячутся черные души. Служительница снова недовольна, хмурит брови, взглядом обещая посадить в каменный мешок комнаты дум. Камера, как для преступников, предавших корону, о которых пишут в книжках. Что я сделала не так?
Картинка потускнела, замелькали одинаково серые дни, где единственным развлечением были дни службы, когда одетые в золоченые одежды служители устраивали представление для прихожан, ради звонкой монеты прощая то, о чем я даже думать боялась. Я слышала их молитвы, слышала, о чем они просят Свет. Разве можно простить за убийство или предательство? Но служители прощали. Касались грязными руками золотых крыльев и отпускали черные души, которые продолжат делать то, что им хочется. Храм — самое страшное место. Здесь каждое слово — ложь, каждый взгляд — обман. Кажется, колупни побелку и оттуда посыплется грязь.
Мне семнадцать. Я сижу в темной комнате на узкой койке, вторым ярусом подвешенной на цепях над кроватями тех, кто старше. В руках тусклый камень-огонек и книга. Прекрасные эльфы, сильные и храбрые рыцари, балы и величественные замки. Вот, где настоящая жизнь, которой не видно за белыми стенами. Но она кажется мне еще более выдуманной, чем истории в романах. Интересно, я похожа на принцессу? Тереблю светлый локон, примеряя на себя алмазную диадему. Я такая одна из всей комнаты. Светлые волосы — признак светлой крови. Не всегда, но может...
Я стою в просторном кабинете настоятельницы, из высоких окон бьет яркий солнечный свет, горячий ветер приносит с собой звуки жизни, которая так далека от меня. Напротив — двое стражников в алых мундирах. Впервые так близко вижу яркую ткань, а пуговицы так и сверкают в лучах. Красиво и очень дорого. Меня отдают им. Куда? Зачем?
Темные коридоры храма сменились огромной площадью, забитой кричащим народом. Сотни лиц и голосов, а над головой бесконечное синее небо, до которого по-прежнему не дотянуться, как и до свободы. Руки скованы цепями, я стою среди таких же испуганных девиц, с надеждой глядя в толпу. Это сон? Почему я оказалась рядом с продажными женщинами и воровками на долговых торгах? Я ведь всего лишь послушница, так за что меня продают? В голове повторяется фраза настоятельницы о том, что за меня давно перестали платить, а значит, пора отдавать долги. Я с ужасом смотрю на мерзких мужчин, покупателей, развалившихся в потертых креслах с выцветшей обивкой. Они рассматривают меня, как товар, забыв, что внутри еще есть человек. Больно. Из глаз текут непрошенные слезы, закрывая от взора продажный несправедливый мир.
Темно. Я иду за купившим меня человеком в дорогом бархатной костюме. Он даже снял с меня цепи, просто держит за локоть, больно впиваясь
