Однажды вечером я набралась храбрости и подошла к ней, когда она спускалась по ступеням. Она была гораздо ниже меня и, видимо, не любила, когда ее останавливают. Она улыбнулась мне.
Я знала эту улыбку благодаря видениям, поэтому не удивилась, но выглядела она все равно пугающе. Ее губы, обычно плотно сжатые, растянулись неестественно широко, практически от уха до уха, а за ними показались зубы, заостренные как у акулы.
– Прочь с дороги, – сказала она на чистом гореддийском.
– Простите меня, Флоксия, – начала я. – Меня зовут Серафина Домбег.
– Я знаю, кто ты, – резко произнесла Флоксия. – Паулос Пэнде запретил мне с тобой разговаривать. Знаешь ли ты о последствиях, которые в соответствии с законодательством ждут тебя за нарушение предписания жреца?
Она была юристом до мозга костей и ужасно напоминала отца, поэтому я едва не засмеялась. Но я понимала, что сейчас получу выговор, поэтому подняла руки в знак того, что сдаюсь ее акульей улыбке, и сделала шаг назад.
– Я ничего не знаю о порфирийских законах, – сказала я. – Так что поверю вам на слово, что бы вы ни сказали.
Ее взгляд немного смягчился.
– Мне кажется, он лишает нас чудесной возможности. Я всегда подозревала, что у нас есть кузены в Южных землях. Я ищу способ обойти его запрет, – тихонько добавила она, неестественно шевеля губами. – Но пока не нашла.
А потом она обернула шею шарфом и слилась с толпой на площади.
Последний итьясаари, Тритон, был певцом. Мне нравились видения с ним: я могла бы слушать его целую вечность. Я знала, что он часто выступает на портовом рынке, выводя мелодии за рядами торговых палаток или присоединяясь к рыбакам, когда те вынимали крабов из ловушек. Я начала приходить на рынок и играть там на флейте. Он держался на расстоянии, но до меня доносился его голос, который вторил моей песне, словно тень. Так мы ходили по кругу, стесняясь и избегая друг друга, пока однажды утром я не заметила его сидящим на краешке фонтана. Он был седым, веснушчатым стариком с неестественно длинным торсом и скрюченными конечностями.
Его глаза были мутными из-за катаракты, но, стоило мне подойти, он поднял взгляд, словно почувствовал мое приближение, и его губы расплылись в прекрасной улыбке. Его тонкие волосы развевались на ветру, как облачка над вершиной горы. Он закрыл свои чешуйчатые глаза, поднял подбородок и взял низкую ноту. Гул толпы стих до еле слышного шепота: люди пихали друг друга локтями, будто знали его пение и ценили его. Не прерывая монотонной ноты, он стал насвистывать мелодию – эфемерную, призрачную, легкую и подрагивающую, словно пламя, что танцует на воде.
Эта техника пришла из Зизибы и называлась синус-пением, или носовой песней. Я читала о ней и спорила с Ормой о том, как ее исполнять, но никогда не слышала своими ушами. Я не знала, что это искусство практикуют в Порфири.
Не с первого раза, но мне все-таки удалось найти способ подыграть его небесной мелодии на своей неуклюжей, приземленной флейте. Вместе мы спели песню о земле и море, а также о смертных, живущих где-то посередине.
Загудела труба, поразив нашу музыку своим медным ножом, и мы остановились посреди ноты. Толпа расступилась, чтобы пропустить большой паланкин, который несли мускулистые юноши. За полупрозрачными белыми шторами я различила трех жрецов Чахона, включая Паулоса Пэнде. Вспомнив о «предписании жреца», упомянутом Флоксией, я инстинктивно отвернулась, чтобы он меня не увидел. Я не хотела, чтобы Тритон попал из-за меня в неприятности.
Носильщики прошли мимо, и рыночная площадь снова загудела, но мой музыкальный партнер успел исчезнуть в лабиринте прилавков и палаток.
Камба все-таки ответила мне. С того дня, когда Пэнде изгнал Джаннулу из сознания Ингара, успело пройти две недели.
Большое спасибо за любопытный зашыфрованный журнал. Как вы наверняка предвидели, Ингар не может перестать о нем думать: он постоянно делает заметки и пытается его перевести. Он хочет с вами встретиться. Приходите сейчас же, пока не стало слишком жарко, и мы посидим у нас в саду.
Квадратный и отрывистый почерк явно принадлежал не Камбе. На секунду я подумала, что записку написал Ингар, но он никак не мог сделать ошибку в слове «зашифрованный» – с его-то языковыми способностями. Все это было очень странно.
Тем не менее я обрадовалась возможности отвлечься. А еще с удивлением осознала, что мне не терпится увидеть Ингара.
Престарелый дворецкий впустил меня в дом Пэрдиксис. Похоже, меня ожидали, значит, по крайней мере, записка была написана с ведома Камбы. Я ожидала ее в полутемном, выцветшем атриуме[8], где журчал фонтан. Аллегорическая статуя Торговли грозно смотрела в воду: все ее щели и трещины заросли мхом. Длинношеяя и величавая Камба вышла ко мне и торжественно поцеловала в обе щеки, после чего попросила разуться. На пороге за ее спиной маячила маленькая седая женщина в элегантном наряде, изучающая меня проницательными, как у ворона, глазами.
– Моя мать, Амалия Пэрдиксис Лита, – представила ее Камба, сопровождая слова изящным жестом.
Я покопалась в памяти, пытаясь вспомнить, как обращаться к женщине, превосходящей тебя по возрасту, классу и общей порфиристости, но мать Камбы повела себя неожиданно. Она подошла ко мне и поцеловала в обе щеки, а потом взяла в руки мою голову и прижалась губами к моему лбу. Могу лишь представить, насколько ошарашенный у меня был вид – губы женщины расплылись в улыбке.
– Камба рассказала мне, что это вы заговорили с ней на склоне горы в тот страшный день, – сказала старушка по-порфирийски. – Она думала, что уничтожила репутацию дома Пэрдиксис из-за той ядовитой посуды, но вы убедили ее спуститься и объясниться с братьями. Как ее мать, я должна поблагодарить вас за это.
Я недоуменно заморгала, решив, что мои знания порфирийского меня подвели.
Камба взяла меня за руку и увела прочь, сказав:
– Мама, мы будем в саду.
Мы свернули в темный коридор.
– Ядовитая посуда? – спросила я по-гореддийски.
Камба отвела взгляд.
– Я привезла ее из Зизибы. Я тогда в первый раз отправилась в деловую поездку одна. Сделка получилась очень выгодной, но меня это не смутило. Потом мы узнали, что вся посуда была покрыта переливчатым лаком – красивым, но легко растворявшимся под действием жидкости. Из-за этой посуды умер ребенок.
Так вот почему она хотела покончить с собой. Я думала, она стыдилась своей полудраконьей сущности. Узнав, что она
