– Гроссфогель? – сказал я, надеясь, что он сейчас мне ответит, пусть даже снова заговорит про всепроникающую тень (которая заставляет вещи быть не тем, что они есть) или про вседвижущую тьму (которая заставляет вещи делать то, чего бы они сами никогда не сделали). Но через несколько секунд его рука обмякла и соскользнула с моего плеча на край казенного продавленного матраса. Его тело вновь сковал непонятный ступор.
Покинув палату Гроссфогеля, я подошел к посту медсестры на том же этаже – захотел спросить, что все-таки с ним произошло. Девушка на дежурстве – судя по всему, одна на все крыло, – выслушала меня и заглянула в папку, подписанную «Р. Гроссфогель». На меня она смотрела даже дольше, чем на бумаги пациента – и, наконец выдала:
– Ваш друг сейчас под строгим наблюдением.
– А поконкретнее?
– Мы еще не получили результаты анализов. Обратитесь попозже.
– Попозже – сегодня?
– Да, попозже – сегодня, – эхом отозвалась она и, взяв папку Гроссфогеля, ушла в соседнюю комнату. Я услышал, как оттуда донесся скрип, словно картотечный шкаф открыли, а потом резко захлопнули. Не знаю, почему, но я стоял там и ждал, что она вернется на пост. В конце концов я плюнул на все и пошел домой.
Когда позже, в тот же день, я позвонил в больницу, меня огорошили, сказав, что они уже выписали Гроссфогеля.
– Он что, домой поехал? – спросил я единственное, что пришло мне в голову.
– Нам неизвестно, куда он направился, сэр, – ответила женщина, снявшая трубку, и тут же дала отбой. Как оказалось, никто не знает, куда подевался Гроссфогель – домой он не вернулся, и в нашем кругу никто понятия не имел, куда его занесла нелегкая.
Так прошел месяц, а то и больше. Волей случая мы снова собрались перед витриной арт-галереи, где художник лишился чувств в день открытия своей выставки. К тому времени даже я не вспоминал более о Гроссфогеле и о том, что он куда-то пропал. В нашем кругу люди куда-то исчезали постоянно, ведь в него входили не слишком уравновешенные, а зачастую даже опасные и легковозбудимые личности, которые могли заняться чем-то незаконным ради художественного или интеллектуального вдохновения, а иногда из-за простого отчаяния души. Так что о Гроссфогеле мы вспомнили в тот день, похоже, лишь потому, что его работы все еще оставались там и мозолили нам глаза, «являя продукт уникального видения исключительно одаренного арт-визионера» (слова самого Гроссфогеля из мною же написанного выставочного каталога); на самом-то деле, конечно, искусство его было весьма посредственного толка, но именно такие картины, по причинам неизвестным всем собравшимся, порой приносят их создателям некоторый успех или даже славу.
– Куда мне девать этот хлам? – пожаловалась женщина, что владела, а может, просто арендовала эту торговую площадь, переделанную под выставочную галерею.
Я открыл рот, намереваясь сказать, что вынесу гроссфогелевское творчество и где-нибудь временно схороню, но тут встрял болезненно худой – самый настоящий скелет – тип, величавший себя «академиком-расстригой». Он посоветовал владелице (ну или съемщице, кто знает) отправить работы в больницу, где якобы лечился Гроссфогель.
– Чего же вдруг – якобы? – уточнил я. – Да уж больно место подозрительное, и не я один так думаю.
Я спросил, есть ли у него доказательства. Он лишь скрестил на груди худые, как палки, руки, и уставился на меня так, будто я прилюдно его оскорбил.
– Мадам Анджела! – окликнул он женщину, застывшую неподалеку и глядящую на одну из картин Гроссфогеля очень внимательно, будто раздумывая всерьез о покупке. В ту пору ее спиритическое кафе еще не ведало финансовых проблем, и ей, наверное, тогда казалось, что творения Райнера, пусть и весьма посредственные в художественном плане, окажутся под стать атмосфере ее заведения, где гости, сидя за столиками, внимают рекомендациям оракулов и медиумов, наслаждаясь ассортиментом вкуснейших пирожных.
– Вы бы прислушались к тому, что говорят про ту больницу, – промолвила мадам Анджела, не отводя глаз от Гроссфогелева полотна. – Уже довольно долго она вызывает у меня самые нехорошие предчувствия. Есть в ней что-то обманное, крайне ненадежное.
– Гиблое место, – покачал головой академик-расстрига.
– Гиблое, – эхом повторила мадам Анджела. – Не то место, где хотелось бы просыпаться по утрам.
– Я написал о нем стихотворение, – сказал опрятно одетый джентльмен, который все это время ковырялся носком ботинка в полу, несомненно, дожидаясь подходящего момента, чтобы подойти к владелице или арендатору галереи и убедить ее проспонсировать «вечер герметических чтений» (его он назойливо рекламировал всем и каждому), во время которого, естественно, ничего, кроме его поэзии, никто читать не будет.
– Я однажды прочитал это стихотворение вам, – сказал он владелице галереи.
– Да, прочитали, – совершенно равнодушно ответила она.
– Я написал его после того, как однажды поздней ночью попал в отделение скорой помощи этой больницы, – объяснил поэт.
– И от какого недуга вас лечили? – спросил я.
– О, ничего серьезного. Я уже через пару часов отправился домой. Могу с радостью сказать, что их пациентом я так и не стал. Я был, и по этому поводу не могу не процитировать собственное стихотворение, в «центре ужасающего».
– Это все прекрасно, – заметил я, – но не могли бы вы выразиться более конкретно?
Но прежде чем я сумел добиться ответа от самозваного творца герметической лирики, входную дверь кто-то распахнул со всей силы, и эту манеру входить куда бы то ни было мы признали сразу. Через секунду перед нами предстала тучная фигура Райнера Гроссфогеля. Физически он выглядел все таким же, каким я помнил его до обморока в галерее футах в пяти от того места, где я сам сейчас стоял. Но в нем совершенно точно не осталось ничего от стенающего и несущего бред больного, которого я не так давно отвозил на такси в приемное отделение больницы. Однако что-то в нем переменилось, верней всего – в том, как он стал на все смотреть: если раньше он всегда стоял, потупившись, и нервически старался ни с кем не встречаться взглядом, то теперь глядел на все прямо, спокойно и целеустремленно.
– Я забираю все, – сообщил он, обводя выставку широким, вежливым жестом. Ни один ее экспонат, кстати, не был продан ни в день открытия, ни за время его отсутствия. – Буду
