– Вопрос физического выживания, не более того, – сказал он. – Вот что вы должны все понять. Любой из вас способен на такое преображение.
Пресловутое метаморфическое исцеление, уничтожившее Гроссфогеля-личность и вознесшее Гроссфогеля-тело, прошло настолько успешно, заверял экс-художник своих зрителей, что поначалу он провел долгое время в разъездах на дешевых междугородных автобусах, возивших его на большие расстояния вдоль и поперек страны. Теперь он мог наблюдать за разными людьми, местами и вещами при помощи своего нового зрения, способного увидеть тень, проникающую в них, и тьму, их оживляющую, так как более он не был рабом ложных концепций, созданных разумом или воображением – эти препятствующие механизмы полностью удалили из его системы – и не пребывал в плену ложного представления о том, что хоть кто-то или что-то в мире обладает душой или сознанием. Куда бы Гроссфогель не направлялся, везде он наблюдал одно и то же зрелище, которое раньше почти до смерти его напугало.
– Я стал способен познавать мир напрямую, органами чувств, – вел речь дальше Гроссфогель. – И своим телом я узрел то, к чему были глухи сознание и воображение во время моей неудачной карьеры художника. Всюду, где бывал, я наблюдал, как всепроникающая тень, вседвижущая тьма используют наш мир. И поскольку у этой тени, у этой тьмы, нет ничего своего – нет иного способа существования, кроме как в виде оживляющей силы или энергии, – то и у нас, точно так же, есть лишь тела – и ничего сверх. Причем природа тел неважна, они могут состоять из органики, как у нас, или из чего-то иного, как где-то еще, могут быть человеческими или любыми другими; все одно это туши без души, без разума, без личности. Потому-то эта тень, эта тьма использует наш мир – получая то, что ей самой нужно для благоденствия. У нее нет ничего, кроме активирующей энергии, а мы – ничто, если не брать в расчет наши тела. Вот почему эта тень, эта тьма понуждает к инаковости все сущее, искажает бытие, извращает действия. Без всепроникающей тени, без вседвижущей тьмы во всем, тела и вещи были бы всего-навсего тем, чем кажутся на первый взгляд – нагромождениями материи без всяких импульсов, без стремления процветать, преуспеть в этом мире; и звалось бы такое положение вещей – вполне по праву, – абсолютным кошмаром. Именно абсолютный кошмар испытал я в больнице, поняв благодаря моим желудочно-кишечным мукам, что не обладаю ни самосознанием, ни воображением, ни душой, ни личностью, что все это – лишь иллюзорные сущности, выдуманные, чтобы защитить людей от осознания своей истинной природы, природы бездушных тел, наполняемых и движимых этой тенью, этой тьмой. Те из нас, кто в какой-то мере представляют собой успешные организмы, включая деятелей искусства, достигают успеха сугубо моторными функциями тела, а не силой личности или души. Вот тут-то моя безоговорочная, чересчур категоричная вера в возможность воображения изменять этот мир и освобождать истину, скрытую в нас, вера в личность и душу, сыграла со мной дурную шутку – я сломался. Моя единственная надежда крылась в метаморфическом исцелении, в принятии истинного уклада, каким бы неприглядным тот ни был – только так я смог бы существовать дальше и, возможно, стать успешным организмом, даже без спасительных миражей о собственной исключительности. В противном случае безумие поглотило бы меня. Поэтому особи, что являлась Гроссфогелем, следовало сгинуть в больнице – ну и черт с ней! – чтобы организм отринул болезнь желудка и прошел множество дорог – не буквально прошел, конечно, а проехал на разных видах транспорта, на дешевых междугородних автобусах, и узрел, как эта тень, эта тьма использует наш телесный мир для обретения благоденствия. Вкусив зрелища сполна, я неизбежно должен был запечатлеть его в какой-нибудь форме, не как духовно обманывавшийся художник-неудачник, но как тело, открывшее правду о движущих механизмах вселенной. И вот сегодня я здесь – и хочу показать вам эту правду, представить ее вам.
Меня, как и всех остальных слушателей, речи Гроссфогеля слегка убаюкали и одновременно слегка взволновали. Завершение долгого монолога (или же фантастического рассказа – словом, чего-то того, чем мне тогда представлялись его слова) почему-то застало меня врасплох, едва ли не перепугало – ведь, казалось, говорить он будет вечно, стоя у столика, накрытого куском ткани, под тусклой лампочкой без абажура. И вот Гроссфогель сдернул покров – наконец-то являя нам то, что было создано им без помощи воображения или сознания, не порывом души, которой, по его словам, у него теперь не было, а опираясь исключительно на телесные органы чувств. Тусклый свет лампочки озарил экспонат, и он предстал перед нами во всей красе. Поначалу никто не отреагировал – ни одобрением, ни гневом. Быть может, наши собственные мысли заглушила затянувшаяся словесная подготовка к зрелищу.
Судя по всему, это была скульптура. Однако поначалу я не нашел для этого объекта родового обозначения: ни художественного, ни какого-либо еще. Он мог быть чем угодно, серьезно. Поверхность – сплошь глянцевый, сияющий мрак, но под ним – бушующий черный туман; иллюзию непрестанного движения, надо полагать, создавала лампочка без абажура, мерно раскачивавшаяся из стороны в сторону. В общих очертаниях фигуры проглядывало – явно неслучайно – что-то не то скорпионье, не то ракообразное; из плетено-бесформенной середины беспорядочно росли придатки с зацепами-клешнями, больше десятка. Местами это что-то бугрилось подобием горных пиков или рогов, растущих вверх почти под прямым углом и венчавшихся острой гранью либо же гладкой выпуклостью, смахивающей на голову. Поскольку Гроссфогель так
