Однажды я набрел на ветхий дом, одиноко стоящий на отшибе. Сама мысль о том, что там кто-то, может статься, еще живет, распаляла мою фантазию, погружая ее в омут страшных догадок, – пока я шагал к нему через пустырь, вслушиваясь в хруст битого стекла под подошвами, мне чудились в сумерках таинственные тени. Подойдя поближе, я заметил тонкие, ставшие лохмотьями простыни вместо занавесок на окнах. Наконец после продолжительного созерцания, я углядел где-то внутри дома источник мягкого, колеблющегося света.
Вскоре после того как моя семья переехала в соседний район, где такие обитаемые руины не были редкостью, я осознал: то, что с виду для жилья непригодно, – едва ли не самый лучший тип жилья в принципе. Нетвердо встав на разбитый тротуар, полуразрушенный дом я рассматривал с благоговением, как некое чудесное видение, даже не сразу заметив, как одна из простыней на переднем окне слегка сдвинулась, и басовитый женский голос позвал меня:
– Эй, там! Парнишка. Деньги у тебя при себе есть?
– Найдется немного, – ответил я.
– Хорошо, сделаешь кое-что для меня?
– Что?
– Не мог бы ты купить мне немного салями? Той, что в длинных палках, не в коротких. Я тебе заплачу, когда вернешься.
Едва я возвратился из бакалеи, она снова окликнула меня из-за подсвеченной простыни:
– На крыльцо наступай осторожно – прогнило. Дверь открыта.
Как оказалось, мягкий колеблющийся свет шел от телевизора – и то был единственный свет во всем доме. Телевизор стоял на тумбочке напротив дивана, едва вмещавшего в себя дородную негритянку неопределенного возраста. В левой руке у нее была банка с майонезом, в правой – сырой на вид хот-дог, происходивший, по-видимому, из бумажного пакета, на пол брошенного. Облизав майонез с пальцев, негритянка, не отрывая глаз от экрана, завернула банку и пристроила ее рядом, прямо на диван – похоже, другой мебели в комнате не было. Я вручил ей салями, и она сунула мне в руку деньги. Там было ровно столько, сколько было мной потрачено, плюс еще доллар сверху.
Я сам не верил своему везению – я оказался в одном из тех домов, которые будоражили мое воображение с момента нашего переезда сюда. Ночь была холодной, а отопления тут, само собой, не было. Телевизор работал, судя по всему, от батареек – шнура со штепселем от него не шло. Мне казалось, будто я преодолел какой-то незримый барьер и проник на аванпост чудес, который долгое время был позабыт миром, в место, совершенно отрезанное от реальности. Я хотел спросить негритянку, нельзя ли мне будет пристроиться в каком-нибудь углу и никогда больше не покидать этот дом. Но вместо этого поинтересовался, можно ли сходить в ванную.
Она молча посмотрела на меня и достала что-то из-под диванных подушек. Это был фонарик. Негритянка протянула его мне:
– Подсвечивай дорогу, будь осторожен. Вторая дверь внизу, в холле. Не первая, усек? И смотри там не провались.
Пока я спускался вниз, луч фонарика выхватывал лишь щербатые да пыльные доски в радиусе нескольких футов. Войдя во вторую дверь, как мне и было сказано, я затворил ее за собой. Оказалось, за ней никакая не ванная, а огромный сортир деревенского типа. У дальней стены в полу зияла огромная дыра. Посветив в нее фонариком, я понял, что ведет она прямо в подвал дома. Внизу валялись осколки фаянсовой раковины и разбитый бачок, должно быть, провалившиеся туда из ванной, что некогда располагалась за первой дверью – той самой, которую мне было велено миновать. Поскольку ночь была холодной, а дом не отапливался, вонь тут стояла еще терпимая. Присев на корточки у края дыры, я направил фонарик вниз – так далеко, как только позволял тонкий луч; но все, что я смог разглядеть – куча битых бутылок, плавающих в дерьме. Невольно задумавшись о том, что может таиться в этом подвале, я глубоко погрузился в свои мысли.
– Эй, парнишка! – услышал я голос негритянки. – Ты там цел?
Поднявшись обратно в комнату, я увидел, что к негритянке явились еще гости. Когда они закрыли лица руками, я сообразил, что все еще держу перед собой зажженный фонарик. Выключив, я вернул его хозяйке, так и не поднявшейся за все время с дивана.
– Спасибо, – поблагодарил я ее на прощание, обходя гостей и следуя к двери. Перед тем, как покинуть дом, я обернулся и спросил, можно ли мне будет зайти к ней еще раз.
– Как хочешь, – ответила она. – Только, будь добр, захвати еще салями.
Вот так я и свел знакомство с Кэнди. Я навещал ее еще не раз после нашей первой встречи в тот незабываемый вечер. Конечно, я ходил к ней не только по вечерам. Порой, когда Кэнди была занята, я держался в стороне, покуда самый разношерстный народ – старые и молодые, белые и черные – наведывался и отчаливал. А в те дни, когда у нее было больше свободного времени, я вжимался в диван у нее под боком, и мы вместе смотрели телевизор. Порой мы болтали, хотя болтовня наша всегда отличалась непродолжительностью и некой поверхностностью – заканчиваясь сразу же, едва становилась ясна непреодолимая пропасть, что разделяла наши жизни. Например, когда я жаловался ей на отвратительные европейские сигареты моей матери, Кэнди никак не могла уяснить, что значит «европейские», а может, она и само слово не понимала. Точно так же и меня не всегда выручал небогатый жизненный опыт, и я не мог вникнуть во что-то, что Кэнди мимоходом упоминала в разговоре, пока мы смотрели телевизор.
Я навещал ее уже что-то около месяца, когда Кэнди сказала мне – просто так, вне всякого контекста:
– Знаешь, а у меня ведь был когда-то сынок – совсем как ты возрастом.
– А где же он теперь?
– О, его убили, – сказала она, словно этим все и объяснялось, без лишних уточнений.
Я никогда больше не спрашивал Кэнди о сыне, но слова ее не шли у меня из головы. И они, и тот смиренный и отстраненный голос, которым она их произнесла.
Позже
