На следующий день на работе я буквально считал минуты до обеденного перерыва. Мне не терпелось вернуться в галерею и выведать все, что можно, о кассете, и в перспективе – сговориться о цене. Войдя в зал, я сразу бросил взгляд в тот угол, где накануне вечером на маленьком пластиковом столике стоял магнитофон. Он был все там же, и на меня накатило облегчение – хотя как будто бы хоть какой-то здешний экспонат мог появиться и исчезнуть за один день!
Я подошел к магнитофону, чтобы убедиться, что со вчерашнего дня ничего не изменилось. Проверил, на месте ли аудиокассета, просмотрел маленькую визитную карточку, где было отпечатано название экспоната. И тогда понял, что текст на ней другой. Новый монолог назывался «ЗАБРОШЕННАЯ ФАБРИКА С ЗЕМЛЯНЫМ ПОЛОМ И ГОЛОСАМИ».
Конечно, новая работа этого художника меня обрадовала, но одновременно меня переполняли дурные предчувствия из-за того, что сновидческий монолог о доме с верандой исчез, а ведь я хотел сегодня купить его и даже принес с собой большую сумму. В момент моего крайнего замешательства Далия появилась из-за занавеси, отделявшей переднюю и заднюю части галереи. Я планировал начать переговоры о покупке кассеты с совершенным равнодушием, но владелица галереи застала меня врасплох: я был сбит с толку, и меня разрывали противоречивые чувства.
– Что случилось с пленкой, что была здесь вчера? – Напряжение в голосе тут же выдало все мои желания и сыграло на руку Далии.
– Нет ее, – сухо ответила Далия, бесцельно прохаживаясь по галерее. Зеленая юбка и низ шарфа волочились за ней по полу.
– Как – нет? Она же часть экспоната! Была в том магнитофоне на столике!
– Да, была.
– И что, простояла всего один день – и пропала?
– Пропала.
– Кто-то ее купил, – сказал я, предполагая худшее.
– Нет, пленка не продавалась. Она была частью перфоманса. И ты, к слову, даже за него не заплатил.
Болезненное замешательство теперь добавилось к волнению и разочарованию, уже бушующим во мне.
– Но там не стоял ценник. Нигде не говорилось, что за прослушивание этого монолога надо платить, – объяснил я. – Она стояла там, как и все в этой галерее – да любой на моем месте подумал бы так же!
– Этот монолог, как ты его назвал, – запись эксклюзивная. А цена была указана на обратной стороне той карточки, где напечатано название. Точно такую же ты держишь в руке.
Я перевернул карточку обратной стороной, где значилось тем же почерком, что и на всех галерейных ценниках: «двадцать пять долларов»
– Ты написала цену только на этой карточке, – заявил я Далии голосом возмущенного покупателя. – А на той ничего не было. – Говоря так, я отнюдь не был уверен в своей правоте. В любом случае теперь, если я хочу прослушать запись о фабрике, придется раскошелиться.
– Вот, – сказал я, доставая бумажник и пересчитывая банкноты. – Десять, двадцать, двадцать пять долларов. Мой должок за «Дом с верандой». И вот еще двадцать пять – за эту, новую.
Далия приняла деньги и ледяным тоном произнесла:
– Этим ты покроешь только вчерашнее прослушивание. «Дом с верандой» стоил пятьдесят долларов. Придется заплатить еще двадцать пять, если хочешь прослушать сегодняшнюю пленку.
– Но с какой стати «Дом с верандой» стоит вдвое дороже «Фабрики»?
– Просто «Фабрика» – не столь амбициозная работа, если сравнивать ее с монологом о бунгало.
На деле вся разница крылась в том, что магнитофонная запись «Заброшенная фабрика с земляным полом плюс голоса» оказалась короче, чем «Дом с верандой (плюс тишина)». Но мне она показалась не менее удачной в передаче все того же бескрайнего ужаса запустения и тоски. Примерно пятнадцать минут (во время обеденного перерыва) я наслаждался красотой описания заброшенной фабрики, превратившейся в одинокие развалины на обширном пустыре, с разбитыми окнами, сквозь которые пробивался лишь скудный лунный свет, с утоптанным земляным полом и мертвыми станками, похороненными в этой могиле теней, чахнувшими в эхо бесплотных и бессмысленных голосов. Каким же опустошенным – но в то же время удивительно умиротворяющим – казался мне голос чтеца, передающий послание через пленку! Как приятно было думать, что кто-то другой разделяет мою страсть к ледяной мрачности мира. Радость, которую я чувствовал, слушая этот монотонный и слегка искаженный голос, который так подробно говорил о картинах и ощущениях, которые отдавались в самых глубинах моей природы – такой опыт даже тогда, когда я сидел на полу галереи в огромных наушниках, мог быть душераздирающим. Мне хотелось верить в то, что автор этих монологов-фантазий не хотел разбивать сердце мне или кому-то еще. Что он был анахоретом, исследующим мрак существования сквозь призму трех суровых положений: никуда не ходить, ни с кем не знаться, ничем не заниматься. Да, скорее всего – иллюзия, не более; но с иллюзиями я прекрасно мирился, особенно – с долгосрочными, а эта такой и грозила стать.
– Далия, – произнес я, закончив слушать запись, – расскажи мне все, что знаешь, о том, кто сделал эти записи. Почему он не подписывает работы?
– А что тебя удивляет? – изменившимся настороженным голосом отозвалась она из другого конца галереи. – В наше время анонимность в моде. Кто закорючкой отметится, кто кусок жвачки прилепит в углу картины. А есть и такие, что вообще не подписываются. Какая тебе разница, как его зовут? И какая разница мне?
– Возможно, я уговорю его продать мне эти записи. Тогда мне не придется бегать к тебе каждый день.
– Значит, меня
