Маме следовало бы быть немного преданнее, как мне кажется. Выбрать свою плоть и кровь, а не семью, за которую вышла замуж. Но она выгоняла меня. Чемодан был собран. Комнату, которая освободится, они смогут использовать для скрапбукинга, хранения или тренировок.
– Это всего на месяц. – Она посмотрела на стену из старинного подвального шлакоблока – моя комната находилась в подвале и еще до моего переезда была выкрашена в тошнотворный цвет спелой дыни. – Не больше месяца, обещаю тебе. Вернешься сюда к августу. Ты ничего не скажешь?
– Скажу что? Скажу, что не делала этого?
– Если это все, что ты можешь сказать…
Я кивнула. Перевернула подушку.
– Значит, ты невиновна, – сказала она. – И говоришь, что девочки выдумали всю эту историю, чтобы насолить тебе. Снова.
И опозорить меня. И сломить в конце концов.
Я не могла припомнить, что сделала на этот раз, этим летом, а сегодня только последний день июня. Попыталась придумать истории, которые могла озвучить в свою защиту, выставить девочек ужасными или хотя бы чуть ужаснее меня. Нельзя сказать, что я снова разнесла комнату Шарлотты, потому что они заставили меня это сделать, приставив пистолет к голове, чтобы папа купил им новые вещи. Нельзя сказать, что я украла беспечно оставленный Даниэлой ноутбук и продала его, как они намекнули, за наркотики, потому что я защищала его и девочек. Из-за него меня чуть не усыпили хлороформом и не засунули в багажник машины, и все в этом доме должны меня благодарить и проверить на ПТСР 1. Мой мозг перебирал истории, возможные алиби, оправдания, но все они оказывались тонкими, как паутинка, и выдавали мое отчаяние. Я не знаю, что произнесет мой рот, пока не открою его.
Проблема в том, что мама привыкла к моей лжи. Конечно, она помнила, как я пыталась ее убедить, что ее новый муж ей неверен, и в качестве улик кидала в корзину для белья его рубашки со следами помады. Как я разгромила комнаты девчонок, разлив на их одинаковые розовые ковры найденную в гараже краску, а потом изображала саму невинность. Но они не всегда были моей мишенью. Иногда я придумывала истории о себе самой. Когда я сказала, что проглотила таблетки, врачам пришлось сказать, что из моего желудка нечего вымывать. Она, как любая хорошая мать, знала, какая я. И узнавала ложь, потому что сама растила ее в течение семнадцати лет.
Кроме того, я устала. Разве она не понимала, когда я говорила ей правду?
– Я клянусь, – сказала я.
Мама закрыла глаза, оттягивая момент.
Глядя на нее, я могла сказать, как буду выглядеть через двадцать лет. Мы даже смеялись одинаково – нам всегда так говорили. Одинаковые бледные глаза, меняющие цвет в зависимости от цвета неба, или надетой на нас футболки, или цвета стен комнаты, в которой мы находились. Одинаковая розоватая кожа, при малейшем проступке становящаяся еще розовее. Одинаковые волнистые волосы, непокорные и стянутые резинкой. Покончив с актерской карьерой, она перестала красить волосы в разные цвета, и с тех пор они каштановые, как и мои. Одинаковые каштановые волосы. Одинаковые руки. Одинаковые широкие бедра. Одинаковые пухлые губы. И одинаковая улыбка.
В тот момент она не улыбалась. Я не видела этого, но, как только она открыла глаза, клянусь, атмосфера в комнате окрасила радужки ее глаз в заразный зеленый.
– Я разговаривала с твоими сестрами. Они мне все рассказали.
Она называла девочек моими сестрами.
– Рассказали что?
– Что ты сделала. С тем парнем. В школе, на глазах у всех. Удивительно, как тебя не отстранили перед летними каникулами. И это же парень Даниэлы. Как ты могла?
Будто удар в живот. Я уставилась на нее.
Кусочки головоломки никак не складывались. Расплывались, как дымок, и моя мама вдыхала его, в результате чего даже не могла увидеть собственную дочь. Это была я. Я стояла прямо перед ней, а она не видела меня.
– Сабина, – сказала она. – Я устала. Все проблемы только из-за тебя. Каждый раз ты оказываешься причиной чего-то ужасного. И я уж молчу про то, что ты сделала с моей машиной. Как думаешь, как я выгляжу в его глазах?
Снова ее муж. Настал этот момент, когда она практически нарисовала мелом на полу подвала линию, разделившую нас. Она назвала меня полным именем, именем из моего ученического и разрешения на работу, не Биной, как она обычно предпочитала меня называть, не Бин, дурацким именем, каким называла меня в детстве и которое использовала только наедине. Она прочертила линию между нами. И осталась по ту сторону от нее. С ними.
– Считай это перерывом, – сказала она. – Побудешь отдельно от девочек некоторое время. Не ходи сегодня на вечеринку. Не трогай их. Тебе будет хорошо у Алисии и Андреа. Ты их знаешь – познакомилась тогда в церкви, помнишь? Они хорошие и великодушные. Заберут тебя завтра утром до того, как встанут твои сестры. Ты услышала, что я сказала насчет вечеринки?
Церковь – конек ее мужа, не ее. Упомянутые люди – не более чем абстрактные лица. Она знала, что я их не вспомню. У меня остался чемодан – хотя я не понимала почему, но это стало последней каплей. Что бы я ни сказала, она все равно не поверила бы. От такого хотелось кататься в одежде по полу. Расчистить это место и ощутить щекой самый низ подвала, самое холодное место в этом доме. Плитку, а под ней бассейн цемента. Возможно, я бы целый месяц не поднималась.
Но мне надо было попасть на вечеринку в лесу. Очистить мое имя.
Когда она ушла из подвала, в голове сформировался план – лихо закрученный. А еще с ногами. Я представила себе, как найду своих сестер и их друзей в лесу, где они всегда собирались на вечеринки, найду их… и что? Представила поток оскорблений, грубых стычек, обрывков правды. Как они признаются перед всеми и с позором поедут через весь город, чтобы признаться моей маме. Мы такие лгуньи. Мы сделаны из лжи. Мы солгали. Мне не терпелось, чтобы она услышала от них эти слова.
Но этого недостаточно. Ей надо пожалеть о том, что она сделала. Я представила себе, как вернусь домой, чтобы собраться. Увидела, как мои руки ловко и аккуратно собирают всю наличность. Из сумок и ящиков с нижним бельем девочек наберется прилично, но я еще изыму, что смогу, из кошелька ее мужа, спрятанного в заднем кармане его рабочих слаксов, которые висели на спинке стула
