власть якобы происходит от бога. Она лезла грязными лапами в государственный бюджет и в систему образования. Все это и высмеивали прогрессивные художники в своих картинах. Они напоминали обществу, что по конституции Рабсия остается светским государством. Показывали, как опасны попытки церковников навязать народу средневековую идеологию. Никто не предполагал, что выставка завершится погромом. Штурмовики-свинхеды, благославленные рабославным жрецом, явились в павильон на четвертый день ее проведения, и начали все крушить. Музею был нанесен ущерб в несколько тысяч гроблей, испорчены экспонаты, порваны холсты. Друг Юрлова, вложивший огромный труд в написание картины 'Церковный сход в Туроградской области', заслонил холст своим телом — и получил по голове смертельный удар бейсбольной битой. Правительство Рабсии решительно встало на защиту погромщиков и убийц. Подняли вой фашистские и церковные издания: 'Черная центурия', 'Шутрмовик', 'Рабсийский кулак'. В Государственную Дурку фашистские мерзавцы организовали присылку сотен писем от обманутых ими людей, где художники всячески очернялись. В результате уголовное дело возбудили не против фашистских убийц, а против организаторов выставки. Художников стали вызывать на допросы. Подстрекатель убийц — 'духовный отец', благословивший погромщиков, был представлен в прессе чуть ли не героем. Происходящее показало уровень влияния клерикальных сил, исходящую от них угрозу и полную безнаказанность гадов. Законные методы борьбы против них были бессильны.
Похоронив старого друга (тело его было доставлено в Урбоград), Юрлов поначалу начал было пить, чтобы заглушить боль и черную меланхолию. К ней он и до трагедии был склонен, ибо тонко чувствовал всю ложь и несправедливость жизни под игом верховника Медвежутина. Знакомство с Артемом Зерновым в арт-салоне 'Кентавр' стало, однако, переломным в жизни художника. Под влиянием Артема, Юрлов бросил пить, ибо наконец нашел выход из жизненного тупика. Он решил примкнуть к подполью, чтобы способствовать уничтожению церковников и фашистов. Привлечение художника к революционной работе было делом недолгого времени. Однако, как и парикмахер Белкин, сам Юрлов был неспособен к насилию. Он не мог видеть воочию чужих страданий, даже если страдали законченные негодяи, чьи муки художник считал вполне заслуженными. Рассудок говорил одно, чувство — совсем иное.
Возмущаясь режимом, художник не стеснялся в выражениях. Но груб Юрлов бывал лишь на словах, внутренне же — миролюбив. Рэд учел эту черту его характера. Он поставил Юрлову мирную задачу: еженедельно, каждую средовицу, отправляться в городской парк — писать пейзажи на пленэре; утром спуститься по заброшенной лестнице к реке, в лесополосу; подойдя к опоре ЛЭП, взять литературу из рюкзака, с места закладки. Спрятать сверток в этюдник. Оставить рядом сигнал успешной выемки — пачку из-под сигарет 'Флора'. Подняться вверх, незаметно вынуть сверток из этюдника и положить между рамой и холстом одной из картин. Затем Юрлов продолжит писать пейзаж, а картину с литературой 'купит' у него в 11–00 студент училища искусств Скороходов.
Этот молодой приятель Юрлова, также сочувствующий подполью, взялся быть распространителем подпольной прессы. Всей городской богеме было известно, что наряду с учебой Скороходов подбирал картины по поручению городских галерей и музеев. Он был сведущ в живописи: несмотря на молодость, считался признанным экспертом. Принеся картину домой, Скороходов должен был вынуть литературу из-под рамы, а затем распространить по городу.
Однако об этой миссии Скороходова заговорщик не осведомил Юрлова. Каждый знал только свой участок работы. Рэд соблюдал главный принцип — адресность. Он сказал художнику, что за передачей картины будут наблюдать подпольщики. Поэтому в случае опасности Юрлов должен перед приходом в парк одеть на шею красный шарф или платок — его сигнал поймут. Был обговорен и пароль, по которому Юрлов должен узнать связника — в случае, если режим работы изменится или Юрлов раздумает помогать повстанцам.
— Как я могу раздумать?! — возмущенно вскричал Альберт Юрлов — После гибели друга я в самих словах 'бог' и 'религия' вижу тьму, мрак, цепи и кнут![17] Кто же отразит натиск этих мракобесов, кто встанет железной стеной на их пути, как не вы, мужественные повстанцы? А я буду чувствовать себя последней сволочью, если вам не помогу… Тем более, насилия от меня вы не требуете… Помочь вам — мой долг перед погибшим!
— Я понимаю ваши чувства. Но все же помните, что наша организация добровольна — устало повторил Рэд, в который уже раз — А кроме того, обязан предупредить и о том, что помощь подполью уголовно наказуема.
— Да пусть они меня хоть распнут, хоть на костре инквизиции сожгут! — воскликнул Юрлов, потрясая кулаком — Я им не раб божий, я свободный человек и художник! Лучше умереть, чем пойти на самоубийство разума, к которому ведут церковники, фашисты и их покровитель — верховник Медвежутин! Чтоб он сдох!
— Разделаю ваши пожелания — подчеркнуто спокойно ответил Рэд — Только не стоит так волноваться… Меньше слов, и больше дела!
— О да, конечно! Я увидел свет в конце тоннеля, теперь моя жизнь осмыслена — уже смирнее, но все еще взволнованно ответил художник — Борьбе с этими тварями я посвящу остаток жизни! Спасибо вам, мне есть ради чего жить в беспросветной тьме этой подлой эпохи, чтоб ей пусто было…
— Не отчаивайтесь. Вскоре эта эпоха может смениться иной, куда более вдохновляющей. Жму руку, дружище! Удачи вам!
Художник Юрлов ушел.
Подполковник Доброумов был не только ученым. Курируя секретный институт, Никита часто выступал в роли администратора и своеобразного сыщика-кадровика. Он имел право вести розыск. Не уголовный, кончено. Речь шла о поиске научных кадров, необходимых для решения конкретных задач. В их числе был и проект 'Нанотех-Анпасс' — подбор пароля к компьютерной сети, управлявшей миниатюрными машинами неизвестного назначения. Изобретателем этой сети был Алексеей Левшов, давно погибший.
'Проблему надо решить. И как можно скорее! '— подумал Доброумов — 'Кинуть на нее все силы. Ибо ставки в этой игре неизмеримо выросли '.
Такой вывод Никита сделал из вчерашнего разговора с доктором Борисом Тулинцевым, известным специалистом по бионике. Тулинцев начинал научную карьеру в одной лаборатории с Алексеем Левшовым. Доброумов познакомился с Тулинцевым пять лет назад. Вообще-то, подполковник собрал уйму сведений о сотрудниках и знакомых погибшего изобретателя, но все они замыкались, когда он пытался выяснить специфику его лаборатории. Этот заговор молчания Доброумов сначала объяснял тем, что каждый из ученых давал в свое время подписку о неразглашении государственной тайны. На это наслаивалась и застарелая неприязнь интеллигенции к РСБ. Тулинцев был приятным исключением. Пять лет потратил Никита на то, чтобы завоевать симпатии ученого, сделаться его другом. И вот наконец, вчера состоялся решающий разговор. Выяснилось, что загадочная сеть важна не только в деле обороны страны, но и способна осуществить переворот в судьбах планеты. Если верить словам Тулинцева. А не верить им у Доброумова не было оснований.
Сидя на скамейке в тихом сквере, подполковник слушал диктофонную запись вчерашней беседы с доктором Тулинцевым. Они встретились вечером в ресторане. Сначала, как водится, говорили от пустяках. Роскошно поужинали, крепко выпили. Наконец, у Тулинцева развязался язык. Доброумов нажал несколько раз кнопку перемотки. Наконец, он услышал в наушниках первую содержательную реплику Бориса: 'Вы там, в своем НИИ пытаетесь…'. С этого момента он слушал напряженно, боясь проронить хоть слово:
'— …Вы там, в своем НИИ пытаетесь, пытаетесь получить доступ к сети.
— Да. Она управляет машинами.
— Никита, а как ты себе представляешь эти машины? Каковы, по-твоему, их размеры?
— Ну, я думаю, эти машины очень малы. Я исхожу из названия проекта: 'Нанотех-Анпасс'. Приставка 'нано-'означает 'одна миллиардная доля'. Может быть даже, эти машины размером с бактерию…
— Похвально, дружище! — хотя голос Бориса временами был невнятен, опьянение мало сказывалось на логике изложения — Твоя догадка верна. Задачей нашей лаборатории было создание машин величиной с бактерию. Но они были похожи на нее не только размерами.
— Чем же еще?
