Артур Зеев.
Австрийский ревизор
Конец февраля 1933, Москва
На Виндавский вокзал прибыл скорый «Варшава — Москва». Из купейного вагона вышел немолодой джентльмен с седыми висками и во всём чёрном. Поправил круглые очки в крупной тёмной оправе, провёл чёрной кожей перчаток по нафабренным усам. Рядом с ним на перрон спустился высокий голубоглазый блондин в серой шинели и с дипломатом под мышкой, более всего походивший на секретаря первого. Мужчины переглянулись и уверенно пошли вглубь вокзала, в зал ожидания. Там их приветливо встретил шатен со шрамом на лице:
— Герр Йозеф, с прибытием в Москву!
— Сорокопут? Сэмюэль ещё бы сам притащился!
— Мы к нему и едем. За время с Вашей последней телеграммы кое-что изменилось.
Тот, кого называли «Йозеф», чертыхнулся и стремительно направился к выходу из вокзала на стоянку автомобилей, блондин и шатен поспешили следом. Чёрный «Форд» резво покатил по улицам столицы, пока вдруг не притормозил у телеграфной станции. Из машины вылез мужчина в серой шинели и побежал в отделение связи. Через десять минут вернулся, сел обратно, и автомобиль поехал дальше, прибавив скорости...
Неделю спустя, госпиталь РКУ, Москва
Шлаевский втихую курил в окно. Докурил, выбросил папиросу и наглухо закрыл оконную раму, дабы не получить от медперсонала. В это время в дверь постучали.
— Войдите!
В палату вошёл Полевой. С улыбкой поздоровался, пожав другу руку, сел на стул и поставил на пол свой коричневый саквояж. Раскрыл его, вытащил и положил на стол несколько личных дел, а также бумажный пакет с яблоками.
— Вот, Миша, как ты и просил. Дела всех пяти. Забрал из архива лично, зайдя на чай к Таисии Агасфеновне. Даже если бы старушка могла растрепать — она всё равно ничего не заметила, пока возилась с угощением для меня.
— Отлично! Да, кстати, ещё троих можно вычеркнуть. Лавроненко был у любовницы, что тщательно скрывал, но соседи видели, а баба растрепала всем подругам. Кистнёв упился в хлам, заблевал барную стойку и с утра пораньше спал у себя в кабинете, чтоб не спалило начальство. Свидетелей полно, да и на его пьяное появление как раз поступил рапорт с пропускной, всё сходится. Мадоян чист, я отследил все его передвижения. Да и в личном деле не за что уцепиться, никаких намёков...
— Прекрасно! Остаётся семеро?
Младший лейтенант хмуро кивнул. Остаётся семеро. Семеро «своих», за которыми установлена негласная слежка им самим и майором с проверенными людьми. Семеро «своих», личные дела двоих из которых они с Полевым посчитали подозрительными, а пятерых ещё предстоит проверить. Семеро «своих», среди которых предатель... Шлаевский вздохнул.
— Погано?
— Ещё как. Не думал я, что буду подслушивать, кто из наших с бабой был, а кто в кабаке ужирался. И тем более — копаться в личных делах сослуживцев, коллег по работе, зная, что один из них стукач.
— Да, понимаю. Со своими всегда очень тяжело. Я так в запое был однажды.
Михаил вскинул левую бровь:
— Андрюха, ты же не пьёшь! Всё управление шутит об этом.
— После того случая и не пью. Это был первый и последний мой запой.
— Рассказывай.
Полевой откинулся на спинку стула, закинул нога на ногу. Задумался и взглядом ушёл куда-то в себя:
— Было это во Вторую Гражданскую, в двадцать пятом. Бои только-только завязались, фронт не устоялся ещё. А я, поручик, был направлен по мобилизации в Самурский полк. Вот, стоим мы под Калугой, вокруг постоянно стреляют, но и мы, и они атаковать нормально боимся и ждём, жмёмся. Пошла, значит, вторая неделя такого стояния, тишина да покой, как вдруг раз — взрыв машины полковника Козловского. Лавр Константинович в госпитале на следующий день скончался, а по всем частям поползли слухи, что больно вовремя его взорвали красные. Дескать, он проверял части перед наступлением, которое фронтовая разведка неплохо так спланировала. И прямо ну очень к месту полковника разведки подорвали. Так ещё и только его машину, бомбу под сиденьем закрепили, с часовым механизмом...
— То есть всё указывало на то, что сдал кто-то из своих?
— Именно! В общем, не вдаваясь в детали, могу сказать, что дней через шесть нашли, кто. Его зам оказался красным агентом, ещё с Первой на них шпионил и стучал обо всём. А тут решил устранить своего шефа, чтоб сорвать наступление... То есть, вот так сидит человек с тобой в одном кабинете, на машинке печатает, чай пьёт. Ты знаешь его уже почти пять лет, а он вечером тебе под сиденье бомбу...
Андрей замолчал и надолго задумался. Младший лейтенант не спешил с вопросами.
— Когда его взяли, я был дежурным офицером. По установленному порядку, мне и командовать расстрелом. Вот стою во дворе. Вечер, дождь моросит. У стенки флигеля предатель: майорские погоны и аксельбанты сорваны, на гимнастёрке дырки от наград. А я должен взмахнуть шашкой и тем самым дать команду «стрелять». Хотя ещё два дня назад с ним в одной столовой обедал...
— Смог?
— Смог. Шашка дрожала, но опустилась, тройка сделала своё дело... Ночь не спал. На следующую только задремал — он ко мне явился. Так, как лежал тогда у стенки, через дырки от наград и погон кровь течёт, взгляд стеклянный. Говорит, ты за что меня убил? Я ведь офицер. Я ему, мол, ты предатель, своих сдал, начальника взорвал. А майор мне спокойно так: «А кто тут свои? Сам-то подумай, за что воюешь?» Вот тогда я и запил. Через неделю уволился в запас по здоровью. И всё вопрос его из головы не шёл...
Шлаевский открыл окно и снова закурил. Посмотрел на бледное лицо друга:
— Андрей, извини. Наверное, не надо было.
— Да нет, ничего. Надо, Миша, надо. Каждому через такое пройти надо...
Помолчали.
— Как ты в РКУ попал?
— Городовой чуть не пристрелил. А потом Рихтер работу предложил.
— Как это?
Полевой улыбнулся. Выудил из пакета яблоко, потёр о сюртук и принялся его с хрустом уплетать, продолжив разговор:
— Я за водкой шёл. Вдруг выстрел прямо над моей головой, я аж присел. Потом ещё и ещё. Заозирался: бежит какой-то парень, лет двадцати, а за ним двое городовых и палят вслед. Ну, я на автомате бросился парню под ноги, тот в сугроб упал. Выхватил нож — я удар отбил, руку скрутил и мордой того в снег. Тут городовые подбежали, давай его со мной крутить. И Рихтер как чёрт из табакерки, я даже не понял, откуда он возник.
— И чего?
— А чего в таких ситуациях делает Роман Фёдорович? Речь почти на минуту, цензурных слов три. Удар в пузо сначала одному полицейскому, потом второму, что «проворонили, дали сбежать,
