Я пожал плечами, оглянулся на хижину и вдруг испугался, увидев себя самого в чердачном окне: раздвинул шторки и смотрю вниз на самого себя, стоящего за чертой деревьев.
От этого внутри появилось ощущение, вроде я падаю.
Я удержался, устоял, ухватившись за осиновую ветку. Или за березовую ветку.
В деревьях я не разбираюсь. Мне счетную таблицу подавай.
«Расскажите мне о Роджере», – сказала д-р Робертсон, и я в страхе сверкнул на нее глазами.
«Я вовсе не…» – начал я, но д-р Робертсон уже взяла меня за руку, чтобы прервать.
«Лаура мне рассказала», – пояснила она.
Я бегло пробежался по прошлому, стараясь установить, а делился ли я когда с Лаурой про Роджера. Могла ли любая из моих ипостасей поделиться? Или: уж не мама ли моя поговорила по душам с Лаурой? Считалось, что ли, будто история про Роджера объяснит кое-что Лауре про меня? Был ли пес той соринкой порчи, которая поселилась во мне давным-давно и которую я с тех пор тайно пытаюсь обратить в жемчужину?
«Роджер не делал этого», – выпалил я, само собой.
Д-р Робертсон внимательно смотрела на меня. Слушала меня всем лицом.
«Сколько палочек было в букве на стене в то утро?» – в лоб спросила она, отметая всякие подходы.
«Четыре», – сказал я, мне и задумываться для этого не пришлось.
Будь она детективом, это, наверное, послужило бы мне обвинением: все фотографии с места преступления были испорчены, если верить книгам о нераскрытых тайнах и таблоидам.
Это добавляет таинственности, полагаю.
Единственная причина, по какой я с такой уверенностью говорил «четыре», была в том, что после того, как бригада уборщиков вычистила то, что осталось от Дока Бранда, в том числе и кровь со стены, мама дала мне задание пару вечеров покормить животных, пока их подготовят к перевозке. Ребенок я был робкий, и мама отправлялась со мной, всегда держа меня в пределах слышимости. Пока я кормил, она приводила в порядок свой рабочий стол, задавала мне пустые, не дающие скучать вопросы про математику, про учителей и девочек в школе, а потом она еще и слонялась по кабинету Дока Бранда – подозрения на сей счет появились у меня только под конец моего супружества.
Какую бы улику она в тот вечер ни вынесла тайком, я того никак не заметил, никогда даже о том не думал. Что я в самом деле видел, я видел когда тащил громадный черпак с сухим кошачьим кормом по коридору.
Чтобы дать краске просохнуть, дверь в смотровую-1 была настежь открыта и подперта стулом. В помещении работал вентилятор.
Краска была белой и блестящей. От преступления не осталось и следа. Пока не замигали флуоресцентные лампы, как они всегда загораются.
Во время такой вспышки я и увидел нечитаемую букву, все еще заметную под краской.
У нее было четыре неравные палочки: неравные в… я бы сказал, в порядке симметрии, вполне. Скорее, там была определенная гармония. Равновесие, основанное на чем-то более глубоком, нежели простая симметрия.
«Хорошо, – похвалила д-р Робертсон, почему-то удовлетворенная моим счетом. Как будто это что-то для нее подтверждало. Или делало меня пригодным для намеченного ею задания или обследования. – Только четыре – чего?» – добавила следом д-р Робертсон, просто как запоздалую мысль, способную уточнить сделанные ею наблюдения.
«Ко… – начал я, собираясь выговорить «палочки». Увы, она была слишком хорошим врачом, чтоб я попытался оставить такое незамеченным ею. – Кости», – сказал я, признавая поражение.
Отсюда, именно с этого, все во мне и началось, да. То было зерно, которому просто нужны были уединение и отдаленность моих подростковых лет, чтобы пустить ростки, а потом и мое разочарование в браке, чтобы, наконец, расцвести.
У меня все как по учебнику, я знаю.
«Не ваша в том вина, – сказала д-р Робертсон. – Вы были в напряженном положении. Все ваши нервы жили по-новому, они были обнажены и ранимы, просто ожидая кодировки. Когда вы увидели то, что больше всего страшились увидеть, вместо того, чтобы ввергнуться в страх, вы тут же, на месте, выработали защиту против этого. Вы причислили это к повиновению».
«Я не борец», – хмыкнул я, пытаясь изобразить ртом подобие ухмылки.
«Вы вели борьбу, что шла не в вашей весовой категории, – парировала д-р Робертсон. – Вы были девяткой, Чарльз. То было место жестокого убийства. То, что вы оказались способны хоть как-то защититься, говорит лишь о вашем уме и о вашей гибкости. Мне остается только сожалеть, что вам пришлось тридцать с гаком лет дожидаться последствий, чтобы догнать самого себя. Только у механизмов копирования есть свойство всегда в какой-то момент ломаться и вынуждать вас в конце концов оказаться лицом к лицу с первоначальным ужасом, какой они призваны загонять поглубже. Не следовало бы вообще-то и называть их так, «копировальными». «Тактика отсрочки» – вот что было бы более точным термином».
Я усвоил это, инстинктивно разложил на нечто с линиями, чтоб посчитать. Впрочем, там были одни деревья, а деревья не вполне систематизированы в пространстве, чтобы иметь значение.
Мне оставалось только вперить взгляд в землю. Ни на что, думал я, но потом на что-то: д-р Робертсон была босиком. И тем не менее на ее ногах не было прилипших сосновых иголок. Их кожу не марала никакая грязь.
«У меня лапша там», – услышал я самого себя, обращающегося к ней.
Она же просто слушала меня опять всем своим лицом.
«Найдете обратную дорогу?» – спросил я, уже поворачиваясь, чтобы уйти, дабы придать жизни вранью про «лапшу».
«Я всегда хожу обратно», – ответила она, и я велел себе вспомнить об этом попозже, исследовать, вскрыть это, добраться до неподатливой сущности этого.
И я не припустил бегом с полдороги к хижине.
Воля моя, она сильнее этого. Всего чуть-чуть.
Потом, сегодня утром, позвонила Аманда.
Я же не ждал звонка ни от одного из детей.
Я: Все хорошо, знаешь ли.
А спрашивала она про то, что мы называли моим отпуском. Моим отдыхом.
Она: Мама сказала, что пыталась дозвониться?
Есть люди, способные задать вопрос, не произнеся при этом ни одного вопросительного слова.
Да, мама звонила на мой телефон, не сказал я Аманде.
По-видимому, новый мужчина в ее новой жизни… ну, «новый», это в зависимости, кого спрашивать… задавал какой-нибудь водопроводный вопрос про гостевую ванную комнату. Как-то на Рождество мне пришлось соединить две пластиковые трубы, так вторая труба была на четверть дюйма толще первой. Это было бы очевидно, если бы только я не упрятал концы в подвернувшуюся под руку муфту и не заделал место соединения цементом. Не специально для того, чтобы устроить пакость этому самому новому мужчине, а как шутку над теми, кто купил бы этот дом после нас.
Теперь эта водопроводная особенность – мой секрет.
Ему бы стоило просто вырезать всю секцию, и он мог бы переделать все, как ему было бы угодно. Я вообще-то собирался сообщить
