Я помню это. До сих пор никогда даже в мыслях не было вызывать это в памяти.
А потом, точно так же, как и когда проскочил я через черту деревьев, я снова закрываю глаза, даю перегородке перед собой покрыться слизью, чтобы родиться через нее самому обратно.
То, что мне видится, похоже на испещренную жилками плотность под глазом. Позади маски.
«Аманда», – говорю я, помня, что она еще даже не родилась, что Вечная Форелия это – на мгновение, вот на это сейчас – всего лишь хижина кого-то другого.
Но мы уже близко, сарацины!
Мы скоро будем там.
Я прорываюсь.
Что хочется увидеть, вновь ступив на мусор гниющих листьев, всегда влажных от близости к речке, что мне хочется увидеть, так это Аманду, какой была она лет десять-двенадцать назад, Аманду пяти лет, сидящую на корточках, раздвигающую высокую траву, чтобы показать, какой невозможно большой гриб она нашла, поначалу-то она подумала, что это птичье яйцо, только оказалось до того намного лучше, до того намного прекрасней.
Чем бы довольствовался, так это моей второкурсницей-маркетологом Амандой, разглядывающей у себя под ногами шкуру грибов, что выросли здесь, в тени, помечая какой-то проход.
Что я получаю, так это послание, которое знаю теперь, как читать: Вспяты, им и впрямь нужен один из нас. Не я, как я думал, как хотел, а тот, которого я им вручил… Этому.
Вместо того чтобы прорваться, как сделал я, в прошлое, Аманда растекается по перегородке вроде желе. Это и был тот писк удивления, что я слышал.
Ведь как бы долго я ни пропадал: тридцать лет с хвостиком? две секунды? – эта большущая красная буква все висела в воздухе напротив перегородки и (под действием сил, понимать которые мне не полагается) даже не сползла еще поближе к земле.
В форме ее есть сбалансированность, что глубже симметрии.
И в частях, что покороче, – кости.
Мне незачем было лететь как угорелому в хижину, чтобы узнать, что цифры на моих часах, дрожа, сбиваются на место – 2:10.
Сумма возрастает до тринадцати, что, возможно, не покажется элегантным на поверхности, зато, когда примете во внимание, что два плюс десять – это двенадцать, лишь на вздох единый от обращения в тринадцать, вроде как порочное число все время сидело в нем, – это уже не совсем маска, срывающаяся со вселенной.
Зато это кое-что.
Я приму это.
К глубоким сумеркам красная буква, висящая в воздухе, сползла к земле. Без стены, к какой было б можно присохнуть, так обычно, верно, и случается.
Это не магическая руна или секретный ключ. Просто… это похоже на то, когда бросаешь камень в пруд. Если сразу же после этого мгновения вода застывает, сразу после всплеска, то появится тот или иной узор, разве нет? Просто потому, что обратно вода падает вся целиком и, наверное, еще по сотне происходящих физических мелочей, математика докапывается все меньше и меньше, направляя каждую каплю.
Когда Вспяты ступают назад сквозь время, физику, которая вспарывается для такого прохода, они всякий раз точно так же зашивают все вместе.
В тот самый момент, когда Вспят использовал мою дочь как горючее для возвращения в мое прошлое, которое к тому же является прошлым всего мира, он еще и поднимается со стола из нержавейки как пес, и он к тому же еще и на сорок лет глубже, использует накопленную каким-нибудь мужчиной или женщиной слабость и безосновательную надежду, чтобы ловко заманить его или ее на пищу себе.
Хочу крикнуть или завопить, но я лишь ледышка.
Все это тянется так долго. Мог ли я хоть как-то хотя бы притвориться, что сопротивляюсь ему? Было ли случайностью, что Аманда, а она во всех отношениях была… с первого взгляда на крыльце… Лаурой?
По-моему, считается, что для меня все это будет проще.
Теперь все, что осталось, – это подтверждение.
Убедившись, что на речке нет рыбаков, я поехал на «Тойоте» Аманды (куплена подержанной: «отличная машина для колледжа», как я убедил ее) к самой воде, прямо к известному мне омуту.
Машина ушла носом в воду, накренилась вперед, булькнула вниз: из окошек, которые я уже успел опустить, так и ринулись большущие маслянистые пузыри.
Чтобы помочь машине, я забрался на ее багажник, действуя как дополнительный груз, и мы медленно погрузились в воду (мне под подбородок). Я уже вижу поколения форелей-переростков, плавающих через салон, мимо зеркала заднего вида, в котором им никогда не увидеть своих отражений.
Поскольку здешние рыбаки все чисты сердцем, а их крошечные смертельные крючки лишь целуют гладь воды, им никогда не найти внизу «Тойоту». Они будут вставать на нее, вы ж понимаете, только уже в следующий сезон крыша станет скользкой от слизистой травы, станет просто еще одной каменной глыбой.
Вот так дочь может исчезнуть.
В ту ночь я лежал в голубом сиянии моих электронных часов, когда голова полнилась числами, пытающимися выстроиться в скелет, а во рту места не осталось от уверений, что ни один из детей не был здесь, нет… на тумбочке звонит мой телефон, жужжа на ламинированном дереве, как цикада, упавшая с дерева на спину.
Это д-р Робертсон.
– Ваша мама намерена забрать их, не волнуйтесь, – говорит она, да так, что я даже губы ее вижу. Сколько же важности придают они такой доставке! Она стоит у стойки приемной ветеринарной клиники из тридцати трех лет назад. – Сапоги, – уточняет она, так и не услышав от меня ничего.
Резиновые сапоги, которые я носил тогда, забыл надеть опять.
Насколько полиции, наверное, известно, сапоги принадлежали Доку Бранду.
Вот только мама три дня спустя после «Убийства на псарне» опознала в них сапоги своего мужа. Моего отца. Сапоги, которые мне предстояло унаследовать.
Я кашлянул.
– Она ошиблась, – говорю, не особо-то уже уверенный, бодрствую я или сплю.
– Она? – спрашивает д-р Робертсон так, будто она имеет в виду время, нашу предстоящую встречу-смотр. Но она балует меня еще одним вопросом: – Вы говорите о вашей дочери, я полагаю?
– Аманда, – выговариваю, голос мой впервые ломается, глаза слезятся. – Она… Она говорила, что настоящее, сегодня – это рай прошлого. Но она была… просто она была ребенком. Она не понимала.
– Не понимала чего, Чарльз?
Я засмеялся: ведь это ж было так ясно.
– Причина, по какой она не могла быть права, в том, что, если бы это было так, если настоящее рай, тогда прошлое – оно сегодняшний ад.
Д-р Робертсон раздумывает над этим, точно говорю.
Наконец:
– Тут вы исходите из предположения, что обе выгодные точки, тогда и сейчас, в то же время не правомерны?
«Правомерны», – повторил я мысленно.
Не очень-то точное слово. Не то для того, как я понимаю время.
– Но все они реальны, – говорит д-р Робертсон. – Каждый момент нашего прошлого, он все равно там, в вас. Он пребудет всегда. Оказывая
