— Ну же, Сколот, — умоляла Стифа, сидя на коленях у кровати, где он, уже семилетний и невероятно серьезный, читал книгу — сборник сказочных историй, где все вне зависимости от обстоятельств кончается хорошо. — Поговори со мной. Расскажи, как дела у твоих друзей. Расскажи мне хоть что-нибудь…
Он смотрел на нее с таким равнодушием, будто она была сделана из камня, и снова переводил мутноватый серый взгляд на желтые страницы.
Промаявшись еще пару дней, Стифа обратилась к городскому лекарю.
Пожилой мужчина вызвал у Сколота больше интереса, чем родная мать. Странные приспособления, вроде железных палочек, чтобы размыкать чьи-то стиснутые челюсти, он даже потрогал, но под конец всем его невероятно серьезным вниманием завладела рогатка, походя отобранная у кого-то из уличной ребятни. С уличной ребятней мальчик, разумеется, раз или два играл, хотя глупое детское подражание взрослым скоро вызвало у него глухое разочарование, и он плюнул на этих своих так называемых «друзей».
— Привет, — дружелюбно поздоровался лекарь. — Как тебя зовут?
Сколот указал на рогатку:
— Можно?
— Бери.
Стифа замерла у выхода, опасаясь, что в ее присутствии мальчик не захочет говорить с лекарем. Его тихое «можно?» задело работницу таверны сильнее, чем задели бы стальные крючья, такие любимые среди палачей.
— Как тебя зовут? — повторил попытку городской лекарь.
Покрутив загадочную, но ужасно любопытную штуку и так, и эдак, ребенок неуверенно отозвался:
— Мама называет меня Сколотом. Вы… — он закашлялся, будто слова раздирали на части его гортань, — не будете возражать, если я куплю у вас… эту вещь?
Стифа моргнула. Определенно, в жизни ее ребенка эта речь была самой длинной — и удивительно вежливой для того, кому едва исполнилось семь.
— Рогатку? — спокойно уточнил гость.
— Рогатку, — помедлив, кивнул ему Сколот. — У меня есть серебряные монеты. Сколько она стоит?
— Она стоит маленькой беседы, — лекарь улыбнулся, — и маленького послушания с твоей стороны. Во-первых, мне надо, чтобы ты снял рубашку. Твоя мама упоминала, что шрам иногда кровоточит…
Зашелестела тонкая дорогая ткань. Нанятый госпожой Стифой человек присвистнул — грудную клетку мальчика пересекал не шрам вовсе, а рана, глубокая рана. Подцепи ногтями ровные края — и она разойдется, обнажая молочно-розовые ребра, а за ними — легкие.
— Не болит? — с напускной невозмутимостью осведомился лекарь. — Не щиплет?
— Нет, — негромко ответил Сколот. — Но бывает, что там, под ней… словно бы колет…
Мужчина осторожно взял его за руку, посчитал короткие толчки, запертые в синем переплетении вен. Сдвинул брови, не понимая.
— А что во-вторых? — тем временем озадачил его ребенок.
— Во-вторых, мне бы очень хотелось выяснить, чем тебе так не нравится твоя мама.
В горле Стифы образовался горький колючий ком — того и гляди, вырвется наружу слезами. Что, если это правда, что, если малыш, выкупленный у смерти ценой жизни дочери, так и не получившей тела, действительно ее презирает?
Сколот помедлил.
— Почему вы так решили?
— Потому что ты ее игнорируешь.
Стифа все-таки заплакала — беззвучно, тоскливо, не в силах совладать со своими страхами.
— Она задает странные вопросы, — пожаловался мальчик. — Эти вопросы мне и правда не нравятся. Но маму, — его равнодушный тон не имел даже намека на живые чувства, — я искренне уважаю. Она много работает, чтобы меня прокормить, а в нынешние времена это сложно.
Лекарь напряженно прокашлялся.
— Напомни, пожалуйста, сколько тебе лет?
— Семь, — пожал плечами Сколот.
Получасом позже Стифу ожидало растерянное откровение — специально обученный господин, чьи ладони периодически разбирали человеческие тела на части, а потом складывали обратно в том же порядке и заставляли органы работать, не представлял, чем болен — и болен ли вообще, — ее сын. Ребенок был развит не по годам, сосредоточен на своих мыслях — и холоден, как ледяная глыба.
— А как же мне быть? — беспомощно шептала она. — Вы не представляете, что с ним, а как же быть мне?
Лекарь посмотрел на женщину виновато:
— Простите. Тут я бессилен.
…и госпожу Стифу будто обожгло. Однажды ей уже довелось пережить такое вот глуховатое «тут я бессилен», пережить в устах высокого человека в теплом свитере, и лекарь был не достоин пользоваться его фразой — а тем более выдавать ее за свою. Потому что высокий человек в теплом свитере не переминался перед женщиной с ноги на ногу, не мямлил, что «не представляет, какая беда настигла этого ребенка», не ворчал, что аванс уже взят, и возвращать его Стифе никто не собирается. Он и вовсе не потребовал денег за свои услуги — принес маленького Сколота к хижине колдуньи, убедился, что она способна исцелить его страшную болезнь, и отправился восвояси — куда-то к империи Малерта, и с тех пор Стифа не раз и не два прикидывала, где и чем он живет.
А еще — жалела, что так и не узнала его имени.
— Убирайтесь, — процедила она. — Убирайтесь вон!
Лекаря как ветром сдуло, лишь торопливые шаги заметались по ступеням лестницы, накормив собой голодное эхо. Женщина влетела в комнату Сколота, как влетает ураган в городские ворота, разрывая их на куски — безучастно и неотвратимо, потому что он — бедствие, и ему без разницы, приносит он разрушение или нет.
Она не имела зеленого понятия, чего конкретно хочет — наорать на мальчика или попросить у него прощения за все свои настойчивые фразы, лишенные для него смысла. Она не имела зеленого понятия, какой будет его реакция — и будет ли она реакцией, или мутноватые глаза Сколота снова заскользят по ее чертам мимолетно, словно ребенок не нуждается ни в матери, ни в ее сородичах-людях. Она не имела зеленого понятия — а потому застыла, пораженная, едва заметив, что мальчик задумчиво крутит в пальцах рогатку и кусает нижнюю губу, вне всякой меры заинтригованный.
Впервые она различила в его бледном лице хоть какие-то чувства, и это привело Стифу в такой восторг, что она подхватила Сколота с кровати и закружила по комнате, словно он ровным счетом ничего не весил.
— Я люблю тебя, — радостно смеялась она. — Я люблю!
Прослойка между иными расами и людьми была
