Я не сказал старику, что вода эта не камская, а много лучше речной, вода из лывы, насквозь прогретой солнцем и впитавшей в себя соки луговых трав и цветов.
Ранняя весна. В деревне на угоре собралась молодежь. Пели песни, плясали. Поодаль, на бревнах, сидели старики. Жена Якова Степановича, восьмидесятилетняя старушка, жаловалась соседям.
— Он весь мой век загубил. Бурлачил раньше. Я одна по затонам жила. А состарился, совсем с ума сошел — рыбкой заразился. Для хороших людей — когда работа, когда праздник — все видишь. Его ж все время черти по озерам носят.
— Зато он тебя, Аграфена Ивановна, свежей рыбкой кормит.
— Если бы кормил — туды-сюды. Редко-редко дохлую сорожку принесет. Все больше пустой домой приходит. Сегодня ушел опять. Ну скажи, есть ли ум у старика? На озерах еще лед — какая рыба?
Яков Степанович в это время подходил к деревне. От усталости он еле ноги передвигал. У деревни сел отдохнуть на кучу битого кирпича. И задумался. Если идти домой по заогородам — грязина, в бахилы начерпаешь. Если по деревне, спросят об улове. А какой же рыбак правду скажет, сколько он рыбы наловил?
Яков Степанович встал, наконец, и, размахивая удилищами, решительно зашагал по улице деревни, прямо на угор.
Кругом его обступили соседи, об улове спрашивают.
— Хорош, ребята, был улов, — отвечал Яков Степанович. — Дал бог рыбки, не пожалуешься. Поднимите попробуйте пестерь.
Многие брались за пестерь Якова Степановича. Поднимет иной — тяжеленько. Даже Аграфена Ивановна поверила, что сегодня старик действительно с рыбой. Она быстренько засеменила домой печку топить, рыбный пирог стряпать.
Важно, вперевалку, отправился за ней и Яков Степанович — счастливый рыболов.
Аграфена Ивановна встретила его с пустым ведром.
— Давай скорей, Яшенька, рыбку-то. Чистить скорей надо, чтобы не испортилась.
Яков Степанович сел на завалинку, снял с плеча пестерь, долго рылся в нем. Вытащил тяжелый мокрый кирпич и протянул старухе.
— Накось, унеси в баню на каменку.
— А рыбка-то где?
— В воде! — злобно ответил Яков Степанович. — Кирпич-от я за деревней в пестерь сунул. А все думают, что у меня рыба. Да!
После смерти жены Яков Степанович перешел на жительство к зятю Афанасию. Сторожил избушку, пас гусей, кое-что делал по дому и, конечно, рыбачил.
Подошла пора сенокоса. Зятю за работу в лесхозе дали небольшой покосик. Афанасий траву выкосил, а убрать времени не было.
— Взял бы ты, отец, грабли да вилы, сгреб бы сено на делянке, — попросил он тестя.
— Давно бы мне в ножки поклонился, не гнила бы зря травушка, — ответил Яков Степанович и стал собираться на покос. Набил кисет самосадом, сложил в пестерь сухари, соль, деревянную ложку.
— На неделю, что ли, собираешься? — сказал Афанасий. — Работы на покосе всего на час.
— Идешь из дому на день, бери харчей на неделю, — ответил Яков Степанович.
К вилам и граблям старик прикрутил веревкой два длинных удилища.
— А это для чего? В лесу ни озера, ни речки.
— На всякий случай, — ответил старик.
И Яков Степанович отправился страдовать. Траву, мокрую от росы, грести было еще нельзя. Яков Степанович вынул из пестеря холщовый мешочек и стал искать под мохом червей.
Когда поднялось солнце и траву обдуло ветерком, старик принялся за работу. Не торопясь, он сгреб сено в валик и сел отдохнуть. В это время из леса вышел кривой Спиридон.
— Помогай бог трудиться!
— Не тружусь, а пока покуриваю, — ответил Яков Степанович. — Садись за компанию.
— Шибко некогда, — ответил Спиридон. — Ребята сказывали, что в Монастырском яру лещи клюют. Я и подался в березнячок удилища вырубить. Лещу, говорят, ход. Весь берег рыбаками усеян. Даже с Висима рыбаки понаехали. Не надо зевать, Яша.
— Врешь, Спиря, — недоверчиво ответил Яков Степанович. — Теперь щуке жор, а лещу рановато.
— Ничего не рано. Говорят тебе, так ты слушай… Будь здоров, а мне некогда. — И Спиридон скрылся за деревьями.
Яков Степанович бросил недокуренную папироску. Встал, взял вилы, поднял пласт сена, потом опустил его на прежнее место, отбросил вилы в сторону. Надел на плечи пестерь, схватил удилища — и зашагал прочь от своего покоса. Если рыба клюет — хоть трава не расти.
До Монастырского яра верст десять. Пока рыболов шел до заветного места, появились облака, заморосил мелкий дождик.
Вот и знакомый яр, но нигде ни единого удильщика, и Спиридона не видно.
— Одному больше рыбы достанется, — проговорил Яков Степанович, сел на бережок и закинул удочки.
Сидел, сидел, задремал, а клева нет. На воде от дождя пузыри плавают — признак затяжного ненастья.
«Обманул Спирька, — догадался Яков Степанович. — Попадешь ты мне, сукин сын».
Посидев еще немножко для порядка, старик собрал удочки, выбросил червей в воду и отправился домой.
В деревню пришел вечером, мокрый до нитки. В избе никого не было, ворота на замке. Пришлось забираться в дровяник.
По крыше шумел дождик. Яков Степанович присел на дрова, прислонился к старому лиственичному столбу, задумался. Вот эти четыре столба все, что осталось от его избушки, в которой он целый век прожил. Когда перешел на жительство к зятю, старую избушку сломали. Афанасий смог выбрать для своего хозяйства только столбы от ворот, а остальное даже на дрова не годилось — сплошная гниль и труха.
Яков Степанович шершавой рукой ласково погладил столб. Глаза старика заслезились. Ему почудился запах родного дома. Казалось, вот-вот войдет в дровяник Аграфена Ивановна и спросит: «Где же у тебя рыбка? Опять, старик, пустой пришел».
— Кто-то тронул его за плечо. Яков Степанович поднял голову. Над ним стоял зять Афанасий.
— Сметал сено, отец? — спросил Афанасий.
— Не клюет. Обманул Спиря.
— Я не о том спрашиваю. Успел до дождика сено сметать?
— Не… не успел.
— Что же ты делал? Где был? — неотступно спрашивал зять.
— Рыбачил в Монастырском яру. Не клюет. Да! Погода видишь какая… дожди.
Лев Давыдычев
СТАРИК И ЕГО САМАЯ БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ
е пейте с утра спиртных и иных возбуждающих сердечную и прочие деятельности напитков, — совсем невесело проговорил старик, — наливая в рюмку глоток коньяку, а в чашку холодного кофе. — Все в жизни надо по возможности делать наоборот, — грустно сострил он, по рассеянности выпив кофе и запив его коньяком. — Не мешайте, мадемуазель, — хмуро сказал он громкой черной мухе, а бесшумной белой бабочке он сказал: — Я вас приветствую, мадам.
И хотя на самом деле муху следовало бы назвать мадам, а бабочку — мадемуазель, старик, ссылаясь на свой возраст, считал необязательным вдаваться в такие несущественные подробности. Да и просто ему было обидно, что муха хозяйничала на столе, а бабочка брезгливо пролетела мимо.
— Нельзя курить на голодный желудок, — мрачно сказал он, — это очень вредно. — И раскурил трубку, лениво успокаивая себя тем, что если дымил всю ночь, то вроде бы даже обязан встретить восход солнца глубочайшей затяжкой.
…Эх, он ведь был стар, как дом, где
