— Вот мы и танцуем с вами, — говорит она. — Как бы прощаемся.
И смеется.
Но когда я смотрю на нее — я вижу те же глаза. Как тогда в парке.
— Сейчас все кончится, расходятся уже, — говорит она еще и глядит на меня.
Оркестр замирает. Ефим Сергеич подбегает ко мне и шепчет взволнованно:
— Начальство вас просит! Торопитесь… вечный холостяк!
Он исчезает мгновенно, и я тоже шепотом говорю Эль:
«У выхода обожди! Я сейчас!» — И спешу в кабинет нашего шефа.
В дверях я останавливаюсь и не узнаю директорского кабинета: длинный стол, белизна скатерти, избранные лица коллег.
— Садитесь сюда, уважаемый Алексей Федорович! — весело восклицает наш глубокоуважаемый. — Вот здесь! Возле нашей премногоуважаемой Марии Валентиновны.
«Так! Очередной банкет. Кому он нужен?» — думаю я и вижу, как подмигивает Ефим Сергеич.
Я смотрю на шефа, мне хочется крикнуть ему в лицо: «Я должен проводить Эль! Должен! Я не могу присутствовать на банкете!..» Но наш глубокоуважаемый энергично проталкивает меня вперед и усаживает возле нашего премногоуважаемого начальства.
Марья Валентиновна улыбается:
— Положить вам пирожка?
И я механически выдавливаю из себя:
— Благодарю вас!
19…Почему не звонит Эль? Она знает номер моего телефона. Я хочу слышать ее голос.
Эль учится в педагогическом институте. Вчера Ефим Сергеич среди прочих «новостей» рассказал мне о том «всеобщем и невообразимом восхищении», с каким говорят об Эль преподаватели института. Так это и должно быть.
20…Сплошное безумие! Я все жду телефонного звонка. Пора, давно пора, Алексей Федорович, выбросить из головы все эти бессмысленные фантазии!
21…Я давно не заглядывал в свои записи. Кажется, забыл уже и о том письме, с которым они связаны. Я забыл даже, в каком году получил письмо от Эль, и не нашел его сейчас среди листков моей записной книжки.
Пришлось подсчитать. Оказалось, прошло уже четыре, нет — почти пять лет. Я давно не встречал Эль.
Перечитываю и вспоминаю.
В то время я усиленно работал над диссертацией и еще преподавал в школе. Диссертация защищена два года назад. Теперь каждый день я посещаю уже не школу, а свою alma mater, как блудный сын, возвратившийся в родной дом. Но я — увы! — не студент, а преподаватель.
У меня новые ученики. С большой охотой читаю лекции. Студенты, естественно, не школьники — знаю по себе, по пройденному; и подбор материала, и подача, и умение заинтересовать, увлечь этих молодых людей — все требует иного подхода. Но не могу пожаловаться — ходят и слушают.
Посещаю смежные кафедры и другие вузы, знакомлюсь с постановкой дела, работой коллег других профилей, учусь. Знакомлюсь со студентами других вузов, иногда выступаю с докладами. К сожалению, замечаю, что цвет нашей молодежи преимущественно не на гуманитарных факультетах. Но и здесь, впрочем, есть отличные студенты.
Тема диссертации, над которой я работал так много…
Звонят. Надо открыть дверь.
22…Приходил Ефим Сергеич: шел по пути и — на «огонек». Он все тот же. Шумлив, полон новостей, сплетен и энергии. Выпили — угостил, дабы не обиделся, не завел старую песню. О том, что я, мол, теперь «ученый» да еще «со степенью» и перед старыми школьными друзьями «зазнался». Смешны все-таки некоторые наши человеческие особи! Что это — от зависти или опять-таки ирония?!
Я не закончил, о чем начал писать. Ефим Сергеич ушел, и я продолжаю. Тема, которую я в свое время выбрал для диссертации, касалась исследований партизанского движения на Восточном фронте гражданской войны. Лично для меня она звучала иначе. Лиричнее: «Исследования человеческой стойкости и мужества».
Удивительнейшая романтика! Героика, в сопоставлении с которой, кажется порой, блекнут все достойнейшие дела. История государства, возникшего на совершенно новых началах; борьба за его становление; мощь народной, изнутри революционной волны! Мне не хватало ночей на изучение потрясающих деталей, равно суровых и трогательных: в них раскрывалась прекрасная душа человека, попытавшегося и сумевшего, хотя бы на время, сбросить всю мелочность чувств, понятий, условностей.
Конечно, я далеко не удовлетворен сделанным…
Снова звонок… Я не хочу открывать дверь, не хочу видеть, слушать, говорить. Не хочу я и продолжать эти записи, нитью связанные с тем письмом: нить давно ослабла. Собственно говоря, записи сии подлежат уничтожению. Я хочу посидеть тихо. Помечтать! Имеет же человек на это право!
Снова звонят. Черт его знает, кого это несет в такую позднь!
23…Я вновь извлек эти записи из захламленного ящика моего рабочего стола: в записной книжке я обнаружил письмо Эль. Как же это не нашел я его в прошлый раз?
Смотрю в зеркало: постарел? Нет, не замечаю. Наоборот, испытываю сейчас наличие куда больших сил и настроение бесподобное.
«Алексей Федорович! Я далжна Вам…»
Не смешно ли: так давно сказаны эти слова!
Моего сына зовут Бобом. Стало быть, «вечного холостяка» ныне уже не существует. Теперь вместо него проживает в этой квартире степенный «папаша». Боб зовет его: «Ша». Первые буквы все еще не даются Бобу.
Сейчас ему год и два месяца. Он уже ходит по толстому ковру моего кабинета. Ходит и улыбается. Глядя на него, улыбаюсь и я.
Я ловлю себя на этом. И думаю: «Чудеса творятся в мире! — Я — папаша! У меня — сын!»
Я задвигаю мою старую записную книжку внутрь ящика. За Бобом неотступно ходит мама. Это моя жена.
Неужели все мамы такие опасливые: она не выпускает Боба из орбиты своих рук. Руки разведены, растопырены так, чтобы вовремя успеть подхватить сына, если… он «запнется». Она всегда боится, что он «запнется». Потому что любит… «Жизнь моя без Вас ничтожна, цены не имеет…»
Я отвожу взгляд и вновь вынимаю письмо. Но не читаю. И вижу фонтан, струи которого истощились, и ощущаю на лице ветер.
«Но бывает ли это в жизни?» — думаю я и вновь гляжу на Боба.
Он старательно переставляет ножки: ковер ворсист, и это смущает малыша.
Боб падает. И тут же встает и вновь продолжает осваивать новые пространства: может быть, он станет когда-нибудь землепроходцем?
«И нужно ли человеку тешиться всяческими фантазиями? — спрашиваю я себя: во мне, несомненно, есть это „гнилое наследие“, — поиграть с самим собой, поспорить, помучить себя. Даже выдумать что-то! — Нет не бывает такое в жизни. Не бывает!»
А мама вновь растопыривает руки: она все боится, что Боб «запнется».
«Не надо бояться, ничего не надо бояться! — думаю я. — Даже того, чего не бывает в жизни».
И говорю:
— Не надо бояться, Эль! Не надо. Пусть Боб сам, пусть сам.
24…Я часто играю в эту «игру воображения» и вижу Боба. «Я не могу без Вас, Алексей Федорович…»
Хватит. Игра закончена.
Включаю магнитофон: пристрастился записывать песни разных стран. На досуге, которого всегда слишком мало, люблю их послушать.
Но иные песни приносят раздумья. И сразу история услужливо подбрасывает примеры: Лопе де Вега было пятьдесят три, Марте де Наварес — около двадцати. И как велико было счастье!..
