— По-моему, капитан Скотт…
Но все равно холодно. Я топаю валенками по дощатому ходячему днищу саней. От этого не теплее.
В углу саней — охапка сена, большая, пышная. На охапке большой сверток. Это закутан человек. У человека сломана нога. Человек закутан в две шубы и сверху, для верности, прикрыт байковым одеялом, коричневым, со светлой полоской. Ногу человека сломало рукояткой лебедки. Отказал стопорный механизм, рукоятка вертанулась в обратную сторону и хрястнула человека по ноге. Человека зовут Федор Петрович Шелепов.
Мы везем Шелепова в больницу, в районный центр. Сто десять километров от нефтеразведки. Начальник приказал Лапшину: промчи будто по облакам. А как промчать на тракторе будто по облакам? Трактор вправо-влево, вверх-вниз. Так и чувствуется, что на каждом встрясе скрежещет поломанная кость… Губы Калинкина, мне кажется, я вижу это, на каждом встрясе болезненно морщатся.
Возле Шелепова, на той же охапке сена притулилась Валентинка. На нефтеразведке она врачебный бог: под ее руководством находятся бинт, йод, зеленка, биомицин и — как утверждают некоторые — медицинский спирт. Валентинка недавно окончила какие-то фельдшерские курсы и врачует всех страждущих на свой страх и риск. Шелепов — ее первый «интересный медицинский случай». В силу этого Валентинка полна профессионального достоинства. Она стремится сохранить серьезный докторский вид. Она обволокла свое лицо серьезностью с того момента, когда в конторку принесли стонущего Шелепова и она, Валентинка, принялась накладывать шину и бинтовать. Она закусила пухленькую губу, чтобы не разреветься при посторонних от жалости и страха, и с той поры у нее серьезный вид.
Но у Валентинки мерзнут ноги. У нее мерзнут коленки. Полушубок у Валентинки короткий, не доходит до валенок, между шубой и валенками полоска синих лыжных шаровар. Валентинка растирает синюю полоску и часто моргает мокрыми ресницами. Ресницы у нее пока еще городские — угольно-синие, наведенные по самой наипоследней моде. Но они мокры от снежной пыли и того гляди растекутся по румяным тугим щекам чернильными полосками. Валентинка это знает и не размазывает свои шикарные ресницы. Однако ей холодно и охота плакать.
Калинкин шагает в угол саней, наклоняется над Шелеповым, громко спрашивает:
— Как, Федор Петрович? Живем-дышим?
Шелепов глухо из-под тулупа отвечает:
— Бу-бу-бу…
Так мне слышится…
— Может, переложить тебя поудобней? — спрашивает Калинкин. — Может, дела какие справить? Ты не стесняйся, дело такое… Давай-ка…
Строго смотрит на Валентинку, приказывает:
— Отойди-ка, Валентинка… Отвернись…
И принимается колдовать над Шелеповым. Ворочает его кряхтя и вполголоса ругаясь. Потом заново закутывает:
— Ну вот, порядок на транспорте… Лапшин!
Тракторист оборачивается. В сумраке на его обветренном лице блестят только белки глаз да зубы.
— Ты поделикатней, Лапшин! Человека везешь. Выбирай, где ровнее.
— Выберешь тут лешего! — весело отзывается Лапшин. — Тут осенью дров наломали — так все и застыло. — Сверкнув зубами, он галантно приглашает уже в который раз: — Валентина Михайловна, идите сюда, здесь теплее!
Лапшин на людях называет ее на «вы».
Валентинка не отвечает. Она демонстративно не обращает внимания на Лапшина. Пожав плечами, она говорит Калинкину:
— Вот еще. Мое место возле больного.
— Иди, Валентинка, там действительно теплей, — советует Калинкин и добавляет: — Почему бы и не принять предложение такого кабальеро?
— Шли бы сами, — говорит Валентинка.
— Мне нельзя, — терпеливо и совсем серьезно объясняет Калинкин. — Я, брат ты мой, везу материальные ценности. Никак нельзя мне от них отлучиться. Ни на минуту. Возле них мое место. Вот так, Валентина.
В углу саней валяется старая полевая сумка. В сумке — материальные ценности Калинкина: протоколы собраний, какие-то акты и толстая пачка денег, завернутых в газету и перевязанных шпагатом. Пользуясь оказией, Калинкин, секретарь парторганизации, везет в город в сберкассу партийные взносы. Ребята за последнее время заработали с избытком, и пачка толстая. Сумка так и топорщится.
— А то иди, — еще раз говорит Калинкин.
Валентинка наклоняется к больному. Она сейчас сестра милосердия, она доктор, она — врачеватель, и ей до нас, здоровых, нет никакого дела. Поэтому она может и не отвечать на праздные вопросы. Тем более, если дело касается Лапшина. Лапшин — человек знаменитый, несмотря на то, что молодой и неженатый. Его имя навечно приклеилось к таежной речушке.
А сам Лапшин — как был баламутом, так баламутом и остался. Не лучше и не хуже. И все это знают, даже Валентинка. Потому и старается держаться с ним официально.
Калинкин откидывается корпусом, предупреждающе кричит:
— Держись!
Трактор снова ухает в глубину. Острые верхушки елей словно по команде склоняются влево. И выравниваются. Нас встряхивает еще раз, еще… И мы скользим ровно, будто катимся на резиновых шинах. Вокруг светло. Справа, слева, впереди — повсюду мутная белизна. Темно только позади. Это удаляется, медленно удаляется и уплывает лес. Какой он темный! Неужели только сейчас этот лес был светлый, искрящийся, такой елочный!
— Залив, братцы! — кричит Калинкин. — Вот и перевалочная база! Вот где чайку попьем! Горячего!
Трактор стучит ровно. Кажется, что он просто жужжит. Никакого эха. Трескотня уходит в пространство — уходит и не возвращается. Ровная пелена снега. Залив скован льдом, на льду разлеглась мягкая подушка снега. Пушистого, лебяжьего.
Нас подхватывает ветер. Тугой, холодный, колючий. Так и старается пронизать насквозь. Мы поворачиваемся к ветру спиной и несколько боком. Потому что в движении всегда хочется глядеть вперед.
Впереди все темнее и темнее. На смутной белизне проступает противоположный берег залива. Он видится сквозь редкую сеточку летучего снега. Почему-то здесь, на просторе, мельтешат колючие снежинки.
Полосатый от снега тракторный луч нащупывает рябой снежный берег. Дрожащий луч обшаривает обрыв, гладит его, холодный, ощупывает, находит дорогу. Подъем крут — прямо на взъем, — и рокот трактора становится сильнее, ощутимее, упруже. Рокот отталкивается от кручи. А машина наша идет. Трактор чуть ли не втыкается носом в высокий берег, мотор взвывает, машина наша, кажется, изгибает железную свою спину, вползает кряхтя на склон, следом вползают скрипя наши сани. Луч света выхватывает из темноты постройки, крыши, частокол, разбросанные по снегу бочки с горючим… Навстречу нам мчится жирный пес и заливисто лает. Лая не слышно. Но пес, по-видимому, об этом ничуть не беспокоится: ему бы сделать свое собачье дело.
Распахивается дверь хижины, окна которой так привлекательно светятся сквозь мрак, и навстречу выбегает молоденький начальник перевалочной базы. Кубинская борода его треплется на ветру. Кожаный реглан накинут на узкие плечи. Он что-то кричит и машет рукой.
Около ног хозяина мельтешит пес, путается в ногах и не дает начальнику возможности сказать свое слово. Начальник кричит, собака лает, трактор грохочет, ничего не слышно.
Только белое и черное — и гвалт.
Дверь хижины приоткрылась только на одно мгновение и лишь коротко блеснула светом, а потом захлопнулась. Но как из нее пахнуло на нас теплом, уютом и ночлегом! И
