Я вообразила, что смогу быть такой же холодной и бессердечной, как он. Но я вовсе не ангел отмщения. Во всей этой драме, пьесе на века, я просто потерявшаяся девочка. Дочь, которая никогда не знала своего настоящего отца и тоскует по нему не меньше, чем ненавидит его.
Да, мысль о том, чтобы столкнуться с ним лицом к лицу, пугает меня до тошноты, и в то же время я хочу узнать его. Я уже запустила цепочку событий, которые навсегда вычеркнут меня из этой реальности. Но мои чувства от этого не стали меньше. Наоборот, они стали больше: я чувствую в себе больше любви, больше жизни, больше всего.
И это больно.
Замка, на котором Мишель набирала код, нет, и путь мне ничто не преграждает. Я толкаю дверь и возвращаюсь в церковь.
В нос бьет едкий запах ладана. Какой-то мужчина нараспев читает на латыни, а скудная паства повторяет за ним. Я не решаюсь взглянуть, чтобы узнать, не он ли это поет.
Тошнота накатывает волной, и я изо всех сил пытаюсь побороть ее. Я не хочу смотреть на него, видеть его, слышать, и в то же время… если я прямо сейчас обернусь, то смогу увидеть лицо человека, часть которого живет и во мне. Я дрожу с головы до пят, не свожу глаз с двери, ведущей на улицу, и иду так быстро и спокойно, как только могу. Мне страшно, что я увязну в повторяющихся псалмах, как муха в капле жидкого янтаря.
Я вываливаюсь из церкви на улицу, но мое облегчение длится недолго. Я так далеко от дома. Мимо проходят люди, легковые машины с низкой посадкой перекликаются низкими гудками в вялотекущей пробке. В воздухе висит тяжелый запах человеческой цивилизации — людей, машин, промышленности. Сладковатый аромат еды перемешивается с гнилостной вонью мусора. Синяки, оставленные летом.
Все это реально, все происходит на самом деле, и сейчас, при свете дня, во мне куда меньше уверенности и храбрости, чем когда я бродила одна ночью по пустым улицам. Такое ощущение, будто я высадилась на Марсе. У меня нет ни малейшего представления о том, как жить среди местных, как ходить и что говорить. Я боюсь пошевелиться и в то же время боюсь стоять на месте.
Зной опаляет тротуар, обгоревшая по краям улица издает едкий запах. Полуденное солнце печет в шею. Посреди дорожки лежит пьяница. Он затерялся в собственном мире, и люди обходят его, словно он не более чем камень, упавший в реку. На скамейке на углу сидит сердитая женщина в рваной блестящей юбке и ведет ожесточенный спор с пустотой. У нее под ногами валяется на земле вывернутая наизнанку алая новенькая сумочка. Кто-то раздавил красную помаду и жутко размазал ее по асфальту.
— Господи, дамочка, да шевелитесь уже!
Меня отталкивает с дороги какой-то парень, и я, возвратившись к надежной и безопасной церковной стене, пытаюсь сориентироваться и найти на этой улице хоть что-то знакомое. От церкви до дома миссис Финкл было примерно десять минут. Все, что мне нужно, — найти правильное пересечение улицы и проспекта, и тогда я точно буду знать, где нахожусь. А еще я могу найти Рисс. Ведь рядом с ней, даже в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, я буду в безопасности.
И в ту самую секунду, когда у меня наконец появляется какой-никакой план, глубоко утопленная в стене дверь, которую я до этого момента не замечала, распахивается. На улицу выходит девушка примерно пятнадцати лет в красных шортиках и белой блузке, расшитой небольшими клубничками. У нее длинные голые ноги и почти женственная фигура — она кажется одновременно неуклюжей и грациозной, как будто еще толком не освоилась в собственном теле. Ее шея и плечи красные от загара, если не считать белой полоски кожи, показавшейся из-под упавшей с плеча бретельки.
Она оборачивается и бросает через плечо смущенную улыбку.
— Спасибо вам, отец Фрэнк, — говорит девушка, и ее щеки заливает румянец. Теперь ее лицо такого же цвета, как сгоревшие плечи. Тревога пронзает меня до кончиков пальцев. — Я ни с кем не могу говорить так, как с вами. Как будто только вы понимаете меня.
Ее голос полон восхищения, симпатии и неосознанного стремления к чему-то непонятному, но очень нужному.
— Всегда к твоим услугам, Фэй.
Это его голос. Мне не нужно знать, кто именно говорит, чтобы понять, что это именно он, — само звучание этого голоса эхом отдается у меня груди. Акцент точно не бруклинский, его можно было бы приписать любому штату… ну и плюс небольшой ирландский оттенок.
— В любое время, ты же знаешь. Просто позвони, и мы найдем минутку. Ты ведь совершенно особенная барышня.
Дверь по-прежнему открыта. Девушка двигается чуть вприпрыжку и напоследок оборачивается, чтобы еще раз коротко и сердечно помахать на прощание. И я абсолютно уверена, что сейчас он стоит в тени двери и наблюдает за тем, как она уходит.
Я стою неподвижно. Дверь закрывается, я слышу, как задвигается засов, представляю себе, как он исчезает в глубине церкви, и мое дыхание успокаивается. Однако тот факт, что он все-таки здесь и может появиться в любой момент, заставляет меня оторваться от стены. Отсюда я вижу нужный мне угол, и…
— Эй, секундочку!
Его голос останавливает меня.
— Да-да, вы. Я видел вас на дорожке. Вы хотели войти?
Медленно, очень медленно я оборачиваюсь и вижу его. Он стоит обрамленный дверным проемом, его лицо выступает из тени. Густые каштановые волосы и бакенбарды, черная рубашка, расстегнутая на шее, никакого белого воротничка и яркие голубые глаза, полные небесной чистоты.
— Нет, не уходите, — дружелюбно и успокаивающе говорит он. — Можете остаться еще ненадолго. Заходите, мы можем поговорить. Мы рады всем, что бы там ни было.
— Что, даже мне?
Я подступаю чуть ближе, разглядывая его. Он благожелательно улыбается. Я ожидала большего — и от него, и от себя. Возможно, между нами проскочит какая-то искра, даст о себе знать глубинное, животное родство, но нет, ничего такого. Я ничего не чувствую.
— Бог принимает всех, кто готов покаяться в своих грехах и предаться его любящим объятиям, — сердечно говорит он, выходит из двери и идет по дорожке, сокращая расстояние между нами еще больше. — Ты выглядишь так, словно потерялась.
— Я знаю, откуда я, — говорю я, указывая на противоположную сторону дороги.
Он смеется.
— Потерялась в этой жизни, я об этом. Небесный отец может указать путь. Если ты ему позволишь, конечно.
— Вы правда так считаете? — спрашиваю я. — Даже если
